Зори не гаснут - страница 14
Вчера расспрашивал ее о знахарке. Она утверждает, что Авдотья никого не лечит. Непонятно, какой смысл ей говорить неправду? Я знаю уже нескольких больных, которые лечились у бабки. Почему Погрызова мирилась с этим? Не могла же она не знать!.. А я чего жду? Ведь Егоров сказал: «Пресечь». И вот, поручив прием больных Погрызовой и Леночке, отправляюсь на край села, где стоит изба Авдотьи. Навстречу мне из бурьяна выскакивает с лаем пушистый желтый щенок. Не добежав до меня двух шагов, он пугается, взвизгивает и прячется под крыльцо. В сенях я ударяюсь головой о какую-то балку и, пригнувшись, стучу в обитую мешковиной дверь. За ней слышатся приглушенные голоса.
— Можно? — кричу я.
Молчание. Тогда я, не дожидаясь разрешения, вхожу и почти наталкиваюсь на высокую, худую старуху. Она отступает на шаг и разглядывает меня маленькими, насмешливыми глазами.
— Вы Окоемова?
Глаза старухи округляются, она поднимает руку и начинает крестить меня мелкими, частыми взмахами.
— Да восстанет бог и расточатся враги его, и да бегут от лица его ненавидящие его. Как рассеется дым, ты рассей их, яко тает воск…
— Обождите минуточку, — пытаюсь я остановить ее.
Но она еще неистовее и громче бормочет:
— Отец сирот и вдов судия, бог освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне.
«Шизофреничка», — мелькает у меня неприятная мысль.
Низкая сумрачная комната освещена двумя небольшими окнами с грязными стеклами, подклеенными желтоватой бумагой. В правом углу стоит, касаясь верхним краем потолка, огромный образ под стеклом в массивной золоченой раме. Метровое лицо Христа в терновом венце смотрит хмуро и укоризненно. На непокрытом столе красный узелок с яйцами. «Образ, должно быть, из церкви, а узелок — доброхотные даяния», — соображаю я.
Наконец, она умолкает. Лицо ее выражает озабоченность, но в зрачках искрится насмешливый огонек.
— Авдотья Никитична, — опять начинаю я. — Кто дал вам право лечить больных?
Она будто не слышит.
— У вас есть медицинское образование? — продолжаю я.
Опять глаза ее становятся пустыми и бессмысленными.
— Господь, свет мой и спасение мое… Если будут наступать на меня злодеи, противники мои, они сами преткнутся, падут во мраке…
— Выслушайте меня. Я пришел к вам…
— Вступись, господи, восстань на помощь мне… Прегради тропу преследующим меня. Да будет их путь темен и скользок.
— Хватит притворяться! — теряю я терпение. — Бросьте ваши причитания. Это ваш путь темен и скользок. У меня составлен список больных, которых вы лечили. Мы привлечем вас к судебной ответственности за знахарство.
Авдотья все еще бормочет, торопливо, захлебываясь, точно читая по книге:
— Да придет на него погибель нежданная…
Но я не обращаю на это внимания.
— Вас будут судить.
— Никого я не лечила, батюшка, — возражает вдруг Авдотья совершенно естественным тоном. — Это по злобе кто-то наговаривает.
— Никто не наговаривает. Сами факты говорят.
— Хвакты? Это кто такие? Должно, приезжие. У нас, вроде, таких нет.
— Факты здешние. Вы лечили Елизара Быкова от малярии — не вылечили. Полине Михайловне Невьяновой вы прикладывали к ране жеваный хлеб и едва не довели ее до заражения крови.
На русской печи, за ситцевым пологом, кто-то шевельнулся. Я подхожу, отдергиваю занавеску:
— Кто здесь?
— Ой! — вскрикивает молодая женщина, подбирая под себя голые ноги.
— А вы что здесь?
— К Авдотье я, — отвечает она.
— А зачем прятаться? Почему на медпункт не пришли? Такая молодая…
Женщина заливается румянцем.
— Совестно к вам-то. Мы по женским.
— Так не лечишь? — оборачиваюсь я к Авдотье. — Не лечишь? Говори, где твоя аптека…
— Никакой аптеки не знаю. Вот еще что придумали!
Заглядываю под печку, под лавку, выхожу в сени и замечаю на стене шкафчик из фанеры. На трех полках размещаются баночки, флакончики, коренья, пучки трав и конское копыто с остатками шерсти и даже подковой. По соседству с бутылкой дегтя белеют какие-то таблетки, здесь же пузырек с касторкой, с сигнатурой, написанной по-латыни, салол, английская соль и липкий пластырь.
«Где она достала медикаменты? — недоумеваю я. — Неужели на медпункте?»