«Звезды русской провинции» - страница 3
ничего, кроме лютни, не носит с собою монах.
Но Господь Вседержитель нам новых имён не даёт,
потому что и ангелы тонут в своих именах.
Потому что я знаю — даны человеку взаймы
и нагое пространство, и время в венчальной фате.
Но на брачном пиру во вселенной несчастнее мы,
чем цветы-однодневки в прекрасной своей нищете.
5Раздувает ли ветер холодное пламя воды
или рвёт над водою полотна зелёных знамён,
я, как семя дерев, благодарна ему за труды:
вещи нашей любви отказались от крестных имён.
Вещи нашей любви — это просто движение рук,
это жесты молчанья, а также объятий кольцо.
Из себя самого днём плетёт паутину паук,
ночью слёзы и взгляд за ресницами прячет лицо.
От воздушных страстей крылья мельниц шумят ветряных.
Почему перед Господом люди не падают ниц?
Я вопрос задала херувимам в одеждах льняных,
но искала ответ в геральдической графике птиц.
Я искала ответ в облаках на Синайской горе,
я вникала в их речь, я пыталась во сне прочитать
иероглиф жука на коричнево-красной коре
или клинопись звёзд. Но уже начинало светать.
Тайну Божьей любви сохраняет небесный язык,
но взыскует её псалмопевец и воин Давид.
И в пустыне людской, где срывается ветер на крик,
вместо чёток янтарных держу я в руках алфавит.
Слышу клёкот орлиный, далёкое блеянье стад,
вижу, как моя мать с коромыслом идёт за водой.
Разомкнутся ресницы, на волю ты выпустишь взгляд —
это к солнцу жар-птица из клетки летит золотой.
Крестным знаменьем вновь орошаются грудь и чело,
как потоком солёных, не знающих удержу слёз…
Улетит моя радость, оставив на память перо
да зелёную пену в волнуемых кронах берёз.
Григорий Данской
(Пермь)
Коммивояжер
Я жил в поездах месяцами, и вот, устав,
жду указаний сверху, но им до лампочки.
И когда за мной на вокзал присылают состав,
проводницы в плацкартных вагонах готовят мне тапочки.
Я пью с проводницами чай. Я вру им про города,
в которых я был и не был во время рейсов.
Они говорят: «Хороший ты парень». «Да, —
я им отвечаю. — Я крепко стою на рельсах».
А потом, уже ночью, в, казалось бы, темном окне
(будто за полночь взял машинист и маршрут поменял)
проплывает большая земля, неизвестная мне.
Но рельсы держат меня.
Если Ты, водрузил меня, Боже, на эти стальные пути —
Ты скажи, и я замолчу, обид не тая.
Только право молчать Ты себе оставляешь… Прости,
проводницы интересуются, с кем это я.
* * *
На самом главном пустыре страны,
где, как сказал поэт, земля поката,
я тенью неизвестного солдата
брожу вдоль нескончаемой стены.
Душа, на свете выше нет цены,
чем жизнь. А смерть лишь вариант оплаты.
Душа, не помню, в чем мы виноваты,
но верю, что мы будем прощены.
Взгляни, душа, нам уготован ад:
Манежная в огне, Охотный ряд,
сад Александровский.… Куда дать драпу?
На Курский? На Казанский? На Тверской
стоит Поэт, сняв бронзовую шляпу,
оплакивая волю и покой.
В гостиничном номере
В гостиничном номере, было дело,
я жил — не тужил, в карманах звенело,
и думалось мне: обрету свободу
себе и богу в угоду.
Стану эдаким воином, птицей
эдакой, миру смогу открыться,
освободиться,
душа очнется,
и жизнь начнется.
Город весьма был далек от столицы;
меня устраивала роль единицы
без имени, качества, вкуса и цвета;
стояло лето.…
Молодняком полны были парк культуры
и пляж.
Обилие женской натуры
мучило глаз.
Душа томилась,
и время длилось.
Я, как умел, вливался в массы
бронзовой биомассы,
асом
я пролетал по танцплощадкам —
шатким
был мой успех…
Всегда сторонним
я был наблюдателем. Посторонним.
Душа из тела, как из тулупа,
смотрела тупо
на эквилибр безымянной плоти.
Жизнь катилась на автопилоте.
И я, как Сизиф, собирал свои силы
в ком — но меня сносило…
…Все дальше и дальше от мэйнстрима
жизни, событий, мира мимо
несет щепу корабельного днища.
Она не ищет
соединенья с разбитым судном,
не целое — стало быть, неподсудна,
не часть — и стало быть, безымянна…
«Странно, —
шипит, как „боржом“, морская пена.
— Что это? Мусор иной Вселенной?
Разве не все, что есть на свете, —
солнце, волна и ветер?»…
Каждую ночь, возвращаясь в номер,
я говорил себе: «Ты не помер
от тоски, от суеты не избавлен —
ты не раздавлен
во время народных гуляний толпою,
жертвой не пал теракта, тобою
не подавилась кишка трамвая.