Звонарь - страница 9

Он уже освоился с колокольней. Он совсем близко подходил к колоколам, которые ему суждено теперь оживлять. Он хотел с ними познакомиться. Он осматривал их, один за другим, называл их по имени, интересовался их историей. На металле иногда встречаются серебристые налеты, пятна, как на моле, омываемом приливом, запутанные узоры, ржавчина, подобная засохшей крови или пыли резеды. Борлюйт разыскивал даты, приколотые, как брошки, извивы латинских надписей, имена крестных отцов и матерей колоколов.

Он бегал, осматривал, взволнованный и восхищенный. На этой высоте ветер дул сильней и яростно завывал. Но тут в его стонах не звучало больше ничего человеческого: это был голос стихии, схожий только с голосом моря.

Борлюйт приблизился к зубчатой площадке, от которой лестница поднимается на самый верх колокольни. В углу этой площадки помещается келья звонаря, стеклянная комната с шестью широкими просветами. Он дошел до нее, взяв башню приступом. Ветер выл все яростней и враждебней, шумел, как поток воды в шлюзах, расстилался огромными покрывалами, разбивался коварными шквалами, обрушивающимися тяжелыми массами, потом, внезапно собирая все свои волны, вздымался стеной. Борлюйт подвигался, радуясь этой битве, словно ветер, нападавший на него, срывавший с него шляпу, трепавший его одежду, хотел отнять его у жизни и отнести его, освобожденного и обнаженного, к делительному воздуху высот…

Он приблизился к воздушной келье. Она встретила его, как гостиница встречает путника. В ней было тепло и безмолвно. Борлюйт узнал ее. Она была такой же, как и в те дни, когда он иногда заходил сюда к старому звонарю Бавону де Восу, тогда ему и в голову не приходило, что он станет его заместителем. На этот раз он осмотрел ее внимательней, потому что теперь эта тесная келья принадлежала ему. Он проведет в ней много часов. Он думал об этом, слегка взволнованный. Он будет жить выше жизни! В эту минуту он увидел расстилавшийся внизу город, совсем внизу, в глубине, на дне бездны. Он отвернулся, не осмеливаясь взглянуть на него еще раз… Он боялся, что у него закружится голова. Нужно было приучить свои глаза смотреть с высоты: ему казалось, что он поднялся туда без зова…

Он стал рассматривать клавиатуру из пожелтевшей слоновой кости, педали и железные стержни, соединенные с языками колоколов, – весь сложный механизм. Против клавиатуры находились совсем маленькие часы.

Казалось странным, что в огромной башне такие маленькие часы. Они выстукивали этапы жалкой размеренной жизни своим механическим сердцем, внушающим зависть человеческому сердцу… Было забавно думать, что ход этих маленьких часов находится в полной гармонии с ходом огромных часов башни. Они жили рядом, как живут в одной клетке лев и мышь.

Стрелка приблизилась к одиннадцати, и сейчас же Борлюйт услышал гул и шум обеспокоенного гнезда, трепетный шелест сада, когда он волнуется в ожидании бури.

Это была прелюдия, автоматически исполняемая при помощи медного цилиндра, испещренного квадратными отверстиями, покрывавшими его, как кружево. Охваченный любопытством, Борлюйт побежал в соседнюю комнату и подошел к цилиндру, соединенному со всеми колоколами. Ему казалось, что он изучает анатомию башни. Все мускулы и чувствительные нервы были обнажены. В этом месте сосредоточивались важнейшие органы ее огромного тела, ее трепещущее сердце, служившее сердцем для целой Фландрии.

Музыка все звучала и казалась Борлюйту неясной, потому что он находился слишком близко от места ее зарождения. Но все же это было радостно, как заря. Звук пробегал по октавам, как свет по полям. Один маленький колокол заливался, как жаворонок. Другие отвечали, как пробудившиеся птицы и шелестящая листва. Бас мычал по-бычьи… Борлюйт вслушивался в пробуждение деревни, уже свыкшейся с этой пасторальной музыкой, ему казалось, что просыпаются принадлежавшие ему животные и его собственное поле. Радость жизни! Вечность природы! Идиллия длилась недолго: торжественно зазвучал большой колокол, возвещая смерть часа: одиннадцать ударов, звучных, медленных. Один удар следовал за другим после некоторого перерыва, словно напоминая об одиночестве в час смерти.