Звонница - страница 29

Фрау Штоф резала спаржу, когда привычный утренний распорядок нарушил местный почтальон. У дома забренчал его велосипедный звонок. Мать Фридриха вышла на крыльцо.

— Фрау Штоф, привез вам бумагу на сына.

— Что за бумага, Петер?

— Фридриха забирают в армию. Распишитесь вот здесь.

— О мой бог!

От новости подкосились ноги, и женщина в отчаянии опустилась на лестницу. «Этого не может быть! Или зря советовалась с бургомистром? Сыну только недавно исполнилось восемнадцать. Фридриха хотели взять через полгода на службу в местную жандармерию». Война, по всем представлениям фрау Штоф, не должна была коснуться их семьи.

Почтальон терпеливо переминался у лестницы, пока женщина дрожащей рукой выводила подпись. Голова отказывалась понимать происходящее: «Фридрих и война? Этого не может быть!» То, что пришедшая бумага меняла весь уклад жизни семьи, фрау Штоф сразу осознала с трагической обреченностью. «Как быть? — качала она головой. — Законы не предполагают отсрочек от призыва, кроме медицинских. Но Фридрих здоров. Служба в жандармерии здесь и воинская где-то там… Кто ласково разбудит сына утром? Мой бог…»

В груди фрау Штоф гулко стучало сердце, надрывно гудело, словно колокол в минуту опасности. Впервые в жизни она с негодованием подумала о кайзере, его министрах, о той политике, что вынуждала страдать миллионы немецких женщин.

Почтальон, прибрав квитанцию в сумку, покатил дальше, а фрау Штоф сидела и сидела на крыльце, не в силах встать, вернуться на кухню, чтобы закончить приготовление обеда. Солнце поднялось над холмами довольно высоко, когда из горестного раздумья ее вывели веселые голоса возвращающихся из леса мужчин. С бумагой в руке она медленно пошла им навстречу, словно не хотела заносить ее в дом, надеясь прямо там, на дороге, найти сообща решение, при котором Фридриху не надо будет через неделю являться с вещами на сборный пункт.

Во второй половине октября рощи еще шелестели жухлой листвой, а полк, где служил Мишка Громов, бросили на передовую. Рыть окопы и землянки не пришлось — их вырыл кто-то давно; укрепили лишь края, углубили кое-где дно, после чего занялись обустройством быта.

Мишка войны по-настоящему не видел, но слышал время от времени отголоски ее раскатов. Старослужащие рассказывали про военную жизнь разные истории: в основном про бои, ранения, героев-однополчан и штыковые атаки «ерманцев». Про своих погибших старались не вспоминать, дабы не накликать беду на свою роту. Но то, что люди гибли, понятно было и так. Иногда солдаты на передовой перебранивались с немчурой, сидевшей где-то рядом, за полем. Их смешила речь противника, резкая и быстрая. Из однополчан Громова болтовней выделялся Степка Котов, призванный из архангельской деревни. Зубоскалил до последнего, пока хватало сил, а потом кричал в сторону давно замолчавшего немца:

— Налаялся? Жди теперь в гости.

В Мишкиной роте ежедневно драили штыки и чистили винтовки, вспоминая далекие островки родных деревень, заводских поселков и речных заводей. За разговорами быстрее летело время, только куда его бег приведет назавтра, никто не ведал. Может, «Георгия» дадут, а может, вон в той воронке зароют, креста не поставив.

Громову досталась винтовка рядового, похороненного недалеко отсюда, на соседнем поле. На вышарканном желтом прикладе ладонь чувствовала зарубки и какие-то насечки, но что они значили, Мишке никто не пояснил. Каждый из солдат трепетно относился к оружию и заботился о том, чтобы оно не подвело в трудную минуту, а что уж там за закорючки выцарапаны были на прикладе, мало кого интересовало, кроме, пожалуй, нового владельца.

Будни протекали скучно и монотонно. Только по субботам, в банный день, солдатня оживлялась. До помывки со смехом стригли друг друга наголо, старались убрать с головы все до последнего волоска. Глядя на полуостриженного Мишку, друзья гоготали:

— Василко! Отпусти Громова этакой вот страхилатиной, пущай ерманца попугает! Без боя сдастся…

Тут же рядом в огромном, пахнущем щелочью чане кипятили белье и занимались стиркой. Суббот этих ждали как больших праздников.