Звонок из Ленинграда - страница 12
Марья Кирилловна всплеснула могучими руками и звучно хлопнула себя по коленям.
— Всего и делов?! Да аппендицит твой — тьфу! Для сегодняшней медицины и не операция вовсе, а так, незнамо что. Скоро медсестры будут ее производить. Ну, чего ревешь?
— Андрей еще никогда не лежал в больнице… А если осложнение? — Мама принялась торопливо рыться в сумочке, разыскивая носовой платок.
Марья Петровна сняла со стула полотенце, которое Ксюша приготовила в дорогу, и кинула его маме.
— Утрись. Эка невидаль — больница. На то их и строят, чтобы в них люди лежали. Всякое строение имеет свой смысл: в больницах лежат, на стадионах бегают… Стоит из-за этого нервы трепать себе и девчонке? Посмотри на нее, сейчас тоже заплачет.
— Я-то не заплачу, — сказала Ксюша.
Марья Петровна закурила и закашлялась, поперхнувшись дымом.
— И то верно, — с трудом сказала она, — Ермаковы — кремневая порода. Их ништо не берет. А твое дело, Лидуша, поддержать сейчас мужа в хорошем настроении. Приедешь в Ленинград, сходи в парикмахерскую, прическу покрасивше сделай, платье надень нарядное. Чтоб явилась к мужу королевной, а не такой размазней…
— Что вы, конечно, — сказала мама, поспешно вытирая лицо полотенцем, — это я сейчас… все так неожиданно.
Ксюша сидела на чемодане и с нетерпением ждала, когда соседи наконец уйдут и можно будет ехать к отцу.
— А девчонку зачем тащишь с собой? — спросила Марья Петровна. — Руки себе только свяжешь. Побудешь у меня, Ксения?
— И у нас, если позволите, жилплощадь прекрасная, — ревниво сказал Петр Кириллович, — и у нас можно, верно, Катюша?
Екатерина Исидоровна поспешно закивала головой.
— Нет, нет и нет, — сказала мама, — спасибо, дорогие мои, но мы вместе. Когда беда — семья должна быть вместе. И Андрей расстроится, если я Ксюшу не привезу.
— Я маму все равно одну не отпущу, — сказала Ксюша, — и все равно через два дня каникулы…
Марья Петровна сердито ткнула папиросу в пепельницу.
— Ишь раскомандовалась! Не отпущу… Надо будет и не спросим. А ну-ка ложись спать, командирша, за полночь сидеть будешь?
Но Ксюша продолжала молча укладывать в чемодан свои и мамины вещи. Пусть Марья Петровна сердится. Когда-то, когда отец на целый год был меньше, чем Ксюша сейчас, дед Савелий тоже сердился. Он тогда был совсем больной, но в доме не было еды и дед пошел на реку рыбу добывать. Отец насильно увязался за ним. Не хотел деда одного пускать. И правильно сделал. Под утро ветер оторвал льдину, где они пробили лунку. Дед от температуры все время сознание терял. Так и замерз бы, если бы отец не сообразил, что делать. Растирал деду лицо и руки снегом, натаивал его на спиртовке и поил деда кипятком, пока льдину не прибило к берегу. Дед хоть и поморозил здорово ноги, но зато живой остался. Плохо одному в беде. Без друга. Но и такие друзья, как Наташка, ей тоже не нужны. Настоящие друзья жизнь друг за друга отдают, а не то что…
— Ну, чего молчишь? — спросила Марья Петровна.
— Я не молчу. Я вещи укладываю.
Петр Кириллович взмахнул руками и заулыбался ртом, глазами, всеми морщинками на маленьком румяном лице.
— И пусть поедет. Это прекрасно, что вместе. Зато увидит Ленинград! Подумать только: Эрмитаж! Зимний! Исаакий! Я столько у классиков нашей литературы читал о Ленинграде, а самому не пришлось побывать… Не пришлось!
Ксюша знала, что после контузии на войне Петр Кириллович заболел необыкновенной болезнью: не мог летать на самолетах, ездить на поезде. Даже в такси или обыкновенном автобусе и то не мог. Так и прожил тридцать лет после войны, бывая только там, куда мог дойти пешком.
— Ты мне все, все потом расскажешь подробно, Ксюшенька. И я словно побываю в Ленинграде.
— Конечно, Петр Кириллович, я вам все расскажу, ничего не забуду, вот увидите.
— Ну, ни пуха, тебе, ни пера, — сказала Мария Петровна, целуя маму, — привози быстрее своего орла — мы его живо на ноги поставим.
VIII. Александр Новиков
Румяный мальчик с белым чубом и карими, круглыми, как у Буратино, глазами стоял возле книжных полок в коридоре, придерживая за ошейник большую рыжую собаку. Ксюша задержалась в открытой двери, любуясь собакой, — такая она была красивая. На широкой груди топорщилась белая манишка, а на стройных сильных лапах красовались белые носочки; одно ухо торчало, другое висело, и от этого казалось, что собака вот-вот засмеется.