А главное - верность... Повесть о Мартыне Лацисе - страница 7

Лациса это так поразило, что он не мог не поинтересоваться: откуда же все это у штатского человека?

Николай Ильич рассказал, что он сидел в петербургской тюрьме вместе с руководителями Свеаборгского и Кронштадтского восстаний. Они подробно анализировали причины провала восстаний и главной из них считали отсутствие квалифицированного военного руководства. Выходит, нужно загодя учиться, решил тогда Подвойский. Немало была удивлена тюремная администрация, когда с воли ему стали поступать уставы, учебники, изданные курсы лекций, прочитанные в Академии Генерального штаба.

Из года в год он учился, читал не только отечественную, но и иностранную литературу по военным вопросам. Стремление проникнуть во все тайны военного искусства стало для него так органично, что Николай Ильич и внешне преобразился — появились и стройность и выправка, словно его с детства муштровали в кадетском корпусе.

Сейчас они сидели не просто в большом, а в огромном кабинете, где стояли глубокие кожаные сургучной окраски кресла, но Подвойский сидел на обыкновенном стуле, который никак не гармонировал с роскошным гарнитуром. Он не привык и не терпел мягкие сиденья, как и спать не любил на перине, простая койка — самое хорошее для него ложе. А вот Мартын Лацис чуть ли не утонул в кресле. Положив обе руки на подлокотники, он подался вперед, будто хотел лучше вглядеться в лицо Подвойского.

— Вот ты народный комиссар по военным делам, — сказал он после долгой паузы, когда закончил деловой разговор.

— Ну и что? — спросил Подвойский.

— А то, что ты по заслугам нарком. Ты готовился, ты изучал… А я…

— Что ты? — не понял Подвойский.

— А я, я могу народным комиссаром?

— Ты? Какого наркомата?

— Внутренних дел! Понимаешь, внут-рен-них!

— Кто тебе предложил?

— Ленин и Свердлов!

— Какие же могут быть колебания? Они-то разбираются, кому доверить!

— Но у меня самого нет уверенности, — настаивал — Лацис.

Подвойский встал со своего неказистого стула, обошел стол, остановился напротив Мартына.

— Как, по-твоему, знаю я твое нутро?

— Как говорят латыши: до волоска в ухе.

— Тогда слушай! Дело не в том, что ты не веришь в себя, дело в твоей дурацкой скромности. Ты спросишь: почему я разрешаю себе называть ее дурацкой? Отвечу: бывают такие ситуации, когда революционер должен пойти наперекор ей. Ты помнишь ночь двадцать седьмого октября?

Лацис кивнул: еще бы не помнить! Красновцы заняли Гатчину. Антонов-Овсеенко, командовавший войсками, приехал в Петроград и, войдя в штаб, еле стоял от безмерной усталости. Казалось, прислонится к стене и мгновенно уснет. Пятые сутки подряд он не смыкал глаз. В два часа ночи в штаб прибыл Владимир Ильич. Он сразу понял: на фронте творится неразбериха, а казаки продолжают наступление на Петроград.

Ленин сказал, что нужны экстренные и решительные меры. Тогда Подвойский попросил у него разрешения собрать в соседней комнате работников «военки». Там он заявил:

— Антонов-Овсеенко больше не выдержит такого напряжения. Кто из товарищей считает возможным взять на себя командование фронтом? — Все молчали. Тогда снова заговорил Подвойский: — В такой момент скромность гибельна. В данной обстановке не может быть места неловкости, связанной с самовыдвижением. Считаю своим партийным долгом взять на себя тяя^елую ответственность, а вы мне поможете.

Все поддержали его. Полностью согласился и Владимир Ильич.

— Если помнишь, то сделай вывод.

Лацис поднял голову, посмотрел ему в глаза и вспомнил, каким мертвенно-серым было в ту ночь лицо Подвойского. Для всех для них то были дни такого высокого напряжения, какого в обычной обстановке не смог бы выдержать ни один человек. Сутки за сутками, сутки за сутками, светает ли, наступают сумерки, обрушивается ли темень, никто не замечал. Время мчалось настолько быстро, что все сливалось в какое-то бесцветье, а возможно, время так искрилось, что и темнота цвела.

Мартын подумал: подобное напряжение возможно лишь в священные часы революции. В эти часы можно поступить, как Подвойский, а сейчас речь идет о годах. Он не знал точно, что движет им: скромность ли, о которой говорил Николай, или действительно неуверенность в себе, но наркомовский пост ему не по плечу. И, продолжая глядеть в глаза Подвойскому, сказал: