Адрес личного счастья - страница 8
Кличку «придурок» он так и будет носить до десятого класса, несмотря на то что сломался он где-то через два месяца и публично покаялся перед всей школой. Он им всем так и сказал: «Да, вы правы. Я таки не Завьялов. Раньше я этого не понимал, а теперь вот, когда мне все разъяснили, наконец понял: я такой же, как вы все!» По наивности он полагал, что это так просто: сказал — и все. Он думал, что он один такой хитрый, а они все дураки. Он думал, что никто не заметит, как он, заявив, что он не Завьялов, внутри себя продолжает считать себя Завьяловым. И после этого формального покаяния с ним по-прежнему никто не хотел не то что водиться, за одной партой с ним никто не сидел. Считалось позорным. А тут еще беда — сплошные двойки. Бывшего круглого отличника оставили на второй год в шестом классе. Это оказалось и к лучшему, в новом классе ему уже не так доставалось, кое-чему Завьялов — не Завьялов научился. Пришли даже некоторые объективные сомнения. Ну, например, самое простое: Завьялов — это значит все сверх. Сверхсмелость, сверхмужество, сверхчестность… Стоп! Сверхчестность?.. А как же тогда Завьялов — не Завьялов?.. Значит, таки не Завьялов, раз не сверхчестность?.. Но эти частные сомнения все же не могли дать ему, повзрослевшему, устойчивое представление о своем месте в этом мире, а поэтому он продолжал истово верить, что наступит когда-то миг, что все они снова будут пресмыкаться перед ним, совершенно раздавленные, — и школьники, и учителя, и даже случайные прохожие, — а он только холодно посмотрит на них и отвернется. Не снизойдет. Старая привычка уединяться и давать простор фантазии укоренилась, потому что ему подолгу приходилось прятаться в школе, так как за дверями его частенько поджидали, чтоб «накостылять», «отметелить», устроить «темную».
Ладно. Много воды утекло с тех пор. Многое переменилось, перемололось… Теперь Виктор Васильевич — руководитель группы, сто восемьдесят рублей в месяц, совсем редко, по большим только праздникам доставляет душе своей горькую сладость — усмехается школьной улыбочкой: «Для вас всех не Завьялов, а для себя — Завьялов! Завьялов! Завьялов!» — за чем могло бы последовать откровенное выступление перед самой почтенной публикой — сотрудниками, которых уж он-то знает как облупленных. Не хуже, чем они его. Виктор Васильевич понимает, что ни к чему это все, — слава богу, не в шестом классе он, еще в том, по первому году… Разве что так, для нервной разрядки, пробует мысленно обратиться к коллегам:
«Так! Тихо! Сегодня я вам скажу все, что думаю!»
«Кто это? — спросят. — Какой-то незнакомый голос… Кто он?»
«Неважно, кто! Завьялов, долго объяснять! Да и не поймете! Так вот слушайте, вы все, те, кто рядом! Вы все… мелко и нудно прозябаете! В вас нет жизни!» — бросит он им.
Но ничего особенного не произойдет. Переглянутся, пожмут плечами, равнодушно спросят:
«Ну и что?»
«Ладно, тихо! — рявкнет Завьялов. — Я еще не все сказал! Я только начал! Все ваши мысли — только о тряпках, о быте! «Жигули» — это предел ваших дерзаний!»
«Ну и что? «Жигули», кстати, совсем неплохо! Это не какой-то там, извините, «Запорожец»!»
«Да тихо же! Я хочу сказать вам главное: человек живет лишь тогда, когда в его мире существует Искусство. Великое Искусство, о котором вы даже не подозреваете!»
А тут они ему, конечно, возразят:
«Почему это не подозреваем?.. Очень даже подозреваем. На прошлой неделе мы все уже взяли «Королеву Марго»!»
«Королеву Марго они взяли!.. Несчастные! Вы мните себя великими знатоками, перелистав «Королеву Марго»?»
«Да что вы привязались к этой «Королеве»? Сами не смогли достать, вот и злитесь! А у нас и «Лунный камень» есть, и уже четырнадцать «ЖЗЛ»! Интересно узнать, а сколько у вас?»
«У меня?» — нарочно смутился Завьялов.
«Да! Именно у вас! У вас!» — будут они наступать.
«Ну… я просто не считал… — Завьялов скажет это многозначительно и с достоинством. — И вообще… стоят у меня на полках какие-то книги… как-то полуслучайно приобретенные… Иногда я их беру в руки… Понимаете… я с ними живу…» — Он мечтательно посмотрит вдаль, поверх голов, недоступный…