Агония патриархата - страница 60

Нет ничего дурного в получении образования на основе языка, если этот язык соответствует задачам, которые призвано решить данное поколение. В этой связи давайте взглянем, что произошло за последние семьдесят лет. В эпоху великого мирового кризиса, на грани 20-х и 30-х годов, возник язык кейнсианской экономической теории. Этот язык был продуктом кризиса и, тем не менее, был способен истолковать и преодолеть кризис. Таким образом, мы затронули проблему соответствия языка своей исторической задаче. Следующее изменение происходит в 50-х годах, когда возник язык развития. В отличие от предыдущего языка, этот язык не был продуктом кризиса, а возник на основе оптимизма, вызванного впечатляющим экономическим возрождением послевоенной Европы. Это - оптимистический язык, в основе которого лежит предположение, что наконец-то найден рецепт искоренения нищеты во всем мире. Изменения и трансформации, характеризующие 50-е и 60-е годы, достаточны для того, чтобы привести язык в соответствие с современными историческими задачами. Затем наступили 70-е и 80-е годы, характеризуемые парадигматическим кризисом, который в данный момент представляет для нас огромный интерес. И тут происходит нечто совершенно неожиданное. Новый период, настолько новый, что невозможно найти сопоставимые исторические прецеденты, нового языка не породил. Напротив, еще большую силу приобрел язык, опирающийся на безграничное стремление к росту и экономической экспансии, несмотря на все большую очевидность существования социального, политического и экологического краха. Мы имеем дело с ситуацией несоответствия между языком и историческими задачами. Это - другая причина нашей трезвости по поводу мегакризиса, в котором мы оказались.

Язык, является продуктом культуры и ее производителем. Более того, то, как мы употребляем слова и понятия, оказывает влияние на наше поведение и на наше восприятие. Отсюда следует опасность «катехизического» языка с ориентацией на экономику, примером которого служит язык, получивший в настоящее время распространение у большей части человечества.

Рассмотрим три предпосылки вышеупомянутого «катехизиса»: а) потребление сделает меня свободным; б) чтобы стать свободным, мало быть человеком, надо быть потребителем; в) чем больше я потребляю, тем становлюсь свободнее. Как только эти предпосылки приняты (удивительно, что в современном мире их принимают так много людей), перед верующими является долгожданное чудо: рынок получает онтологическое оправдание! В действительности рынок - это лишь матка, способная рожать потребителей! Все приходит к своему завершению: свобода состоит не в бытии, а в обладании. Мой язык сформировал мой мир. Мой мир - это мой язык. Однако, поскольку мой мир не есть весь мир (ибо весь мир суть то, что есть), спасение остается еще возможным. Клаудио предлагает пути к спасению.

Что именно из сказанного выше, и в какой мере относится к эссе, составившим настоящую книгу? Полагаю, что ответ содержится в первом из эссе, которое произвело на меня наибольшее впечатление. И не только потому, что здесь открылась неизвестная мне ранее сторона Тотилы Альберта, которого я знал с детства, но и потому, что в этом эссе я нашел основу для своих размышлений благодаря мыслям этого трагического скульптора (особенно его идее о патриархальном, матриархальном и филиальном как нераздельной троице).

Тотила Альберт говорит устами Клаудио: «патернальный, материальный и филиальный принципы не зависят от пола и возраста. Функция патернального принципа заключается в оплодотворении, производстве, придании определенной формы дару жизни, начиная с хлеба и кончая искусством; функция материального принципа заключается в восприятии, питании, обучении и передаче жизни целостного существа; филиальные функции заключаются в развитии, учебе, стремлении и обретении свободы». Цель нашей деятельности заключается в установлении энергетического равновесия между полами и элементами нашей троицы. При этом установление женского господства «амазонского» типа, фокусирующегося на патриархальных ценностях, не принесет нам никакой пользы.