Агуглу (Тайна африканского леса) - страница 11

Зеркало сделалось вскоре его постоянным спутником. Он не хотел с ним расставаться и всюду носил его с собой. Однажды по неосторожности он разбил его и поспешно спрятал осколки, чтобы избежать выговора.

Как заменить эту игрушку, отсутствие которой огорчало его? В этих обстоятельствах Азуб проявил много проницательности и сметливости. Будучи любопытным от природы, он уже давно сделал наблюдение, что, желая достать какой-нибудь предмет — нож, зеркало, стеклянную посуду — я всовывал ключ в замок сундука, где хранился мой скарб.

Сначала он попробовал открыть сундук куском дерева, который поворачивал во все стороны. Усилия его оказались бесплодными и некоторое время он раздумывал, приложив палец ко рту, что всегда было у него признаком размышления. Вдруг глаза его заблестели. Схватив связку ключей, висевшую у изголовья моей кровати, он начал пробовать их один за другим, нашел подходящий, поднял крышку и стал шарить в сундуке обеими руками. Я находился в соседней комнате и наблюдал. Услышав, без сомнения, какое-нибудь невольное движение с моей стороны, он поднял голову и с беспокойством прислушался. Успокоенный царившей кругом тишиной, он схватил зеркало, привел в порядок остальные вещи и удалился, оглядываясь и стараясь заглушить шум своих шагов.

Как все дети, он любил общество. Только по вечерам, в сумерки, он охотно уединялся и задумчиво глядел на небо.

Удивительное явление: всякое живое существо, чем оно ближе к животному состоянию, тем сильнее ощущает грусть при наступлении вечера. Странная меланхолия овладевает как домашними, так и дикими животными. Азуб тоже не избегнул этого закона; как только последние лучи заходящего солнца задевали верхушки холмов, он становился молчаливым и, не делая ни малейшего движения, прислушивался с закрытыми глазами к дыханию ветерка в листве или следил за пролетавшими козодоями, тяжело рассекавшими воздух.

Состояние оцепенения продолжалось до наступления ночи. В остальное же время он избегал одиночества; даже без зова он всюду следовал за мной, как верная тень.

Дождливый сезон подходил к концу и солнце иногда показывалось на прояснившемся небе. Я мог снова приняться за свои энтомологические прогулки.

Азуб почти постоянно сопровождал меня. При отправлении в путь его всегда немного стесняло назойливое любопытство чернокожих, но в лесу он оживлялся. Густые чащи, колючие кустарники были для него привычной дорогой. В особенности любовался я его гибкостью и ловкостью на скалах; самый незначительный выступ давал ему возможность перепрыгнуть пропасть; и вдоль отвесных скал он двигался с такой же уверенностью, как и по ровной земле.

Все пресмыкающиеся внушали ему отвращение. Встреча с обыкновенной ящерицей или с безобидным ужом производила на него глубокое впечатление. Ни разу он не сдвинул с места камня, ни разу не залезал в кустарник, не убедившись предварительно в отсутствии там змеи, саламандры или скорпиона.

Эта осторожность не оставляла его и под моей кровлей. Молодой боа, ища защиты от дождя, забрался в нашу соломенную крышу. Мы не трогали его, так как он нас не стеснял и к тому же уничтожал пауков и ядовитых мокриц. Очень скоро он к нам привык и отзывался даже на имя «Агау» (длинный ремень). Я каждое утро приносил ему чашку молока; змея уже поджидала моего прихода и при виде меня торопливо спускалась по столбу, приветствуя меня тихим свистом.

Вначале Азуб приходил в ужас. При виде змеи он прыгал по комнате или взбирался на столбы веранды. Понемногу, однако, он успокоился и начал поближе рассматривать своего врага. Когда последний страх исчез, он осмелился даже подойти к нему и потрогать его концами пальцев, пока змея пила молоко. Боа доверчиво устремлял на него свои глаза и высовывал язык, на котором дрожали капли молока. «Агау», — бормотал Азуб, осторожно проводя рукой по его чешуе.

Да, как ни странно, но Азуб говорил. Был ли у него какой-нибудь язык, когда карлики привели его ко мне? Я склонен думать, что да, так как при разных обстоятельствах, желая выразить голод, гнев или просьбу, он прибегал к различным звукам. Но подобное явление замечено уже у различных животных высшего порядка, особенно у человекообразных обезьян, хотя язык Азуба и был богаче языка гориллы. Сам по себе факт не являлся исключительным, но возбуждала удивление та легкость, с какой он усвоил слова, наиболее часто употреблявшиеся в его присутствии. Через несколько недель он создал себе язык, конечно, далеко не совершенный, но достаточно ясный для того, чтобы заставить понять себя. Гласные в нем преобладали, так как ему было очень трудно произносить согласные; особенно ему не давались буквы «р» и «д». Его оборот речи очень страдал от этого недостатка. Азуб походил на запоздавших в своем развитии детей, гортань которых не повинуется им. Сможет ли он победить это затруднение? Его понятливость давала право надеяться на это. Но неожиданная катастрофа уничтожила эту надежду в несколько часов.