Аквилея - страница 25
— Обязательно зайду!
Сосуд обжигал ему руки. В этом доме ему доверяли — и на этот дом он, не желая того, мог навести беду. И оставался только один человек, который мог дать ему подсказку. Уж кто-то, а он-то должен знать!
Епископ Констант был занят в стеклодувной мастерской, примыкавшей к его просторному дому. Да, трудился, словно простой ремесленник, — он никогда не позволял себе отказываться от ручного труда, по примеру апостола Павла, хоть и был, в отличие от него, далеко не беден.
Дом, как и ремесло, он унаследовал от отца. Да и как же иначе? Чему-чему, а мастерству стекольщика и, главное, торговца хрупким товаром отец обучил его отлично. Обстоятельно рассказывал о свойствах песка и печного жара, о том, как упаковывать товар в солому, как распознавать ненадежного покупателя, как разведать новый торговый маршрут и как узнать о новинках друзей-конкурентов, не привлекая излишнего внимания.
Мальчишке хотелось говорить о том, что море для купания куда лучше реки, о брызгах солнца на майской листве, о странствиях Одиссея, о лихой игре в мяч на лугу, чтобы трава пятки щекотала, и может быть, даже о звонкой и тонкой девчонке из соседского дома. Ему хотелось — папы. Сколько бы он отдал за простую болтовню ни о чем, за объятие перед сном, за нежный и чуточку материнский взгляд — мамы не было с ними с тех пор, как ему исполнилось три. Но было всегда только стекло, были торговцы, расчеты, умения.
Он навсегда запомнил сцену прощания: заостренные черты воскового лица, зажатого внутренней болью, хриплое дыхание, последние наставления о том, что нынче в Виминации[41] спрос особенно хорош на бирюзовый и лазоревый цвет. Даже сейчас он пытался поделиться главным. Главным для него, но не нужным, излишним, невечным. Завтра изменится спрос, — хотелось крикнуть ему, — папа, а ты со мной так и не поговорил!
Он упал на колени. Положил сухую ладонь себе на макушку — как жест благословения… или просто ласки. Старик словно очнулся:
— Я слышал, ты… связался с этими…
— С кем, папа?
— Новая эта их… учение какое-то…
— Да, папа.
Он так и не решался сказать о главном: прими Христа, иго его благо, бремя его легко!
— Тогда…
Он готовился к проклятиям — и готов был их встретить.
— …стань тогда первым среди них. В нашем роду вторых не бывало…
Он ничего тогда не отвечал, просто прижал ладонь к щеке, ладонь человека, который так и не смог, так и не захотел…
Отец отошел в беспамятстве через два дня, а через восемь — Констант принял крещение и окончательно стал христианином. А через четыре года распорядительный и предусмотрительный Констант уже был епископом великого града Аквилеи. Первым среди братьев и сестер.
И вот теперь — статный человек средних лет, с легкой полнотой, которая придает солидности, но не выглядит нездоровой, с каштановыми кудрями и изящной бородой античного философа — так похож на отца, вот бы он гордился! — стоял у горящего горна и выдувал новый сосуд. Он смотрелся немного комично с надутыми щеками, с торчащей изо рта трубочкой, на которой висела капля расплавленного стекла, — и от его дыхания она постепенно раздувалась, а он вращал трубочку нежно, как младенца, чтобы тяжесть капли не нарушила ее симметрии.
— Мир тебе, Констант!
Он и бровью не повел. Ремесло не терпит суеты.
Рыжий подросток (видна была кельтская кровь), — чуть помладше самого Феликса, из тех, кто помогал Константу и на молитве, и во время труда, — тщательно вытягивал железным инструментом из огня тонкую полоску такого же стекла, гордясь и радуясь доверенному труду. И вот уже сосуд, стынущий на зимнем воздухе Аквилеи, замер всего на миг между текучестью и хрупкостью, как раз вовремя, чтобы приземлить его на диск-подставку, затем тремя-четырьмя выверенными движениями взять у подмастерья полоску, чуть ее приплющить, прилепить к сосуду, создав ему ручку. И только когда сосуд замер, — уже обретший форму, но еще не остывший, переливающийся голубыми и зелеными красками летнего аквилейского моря, такой, что и глаз не отвести — епископ-стеклодув поднял глаза на гостя:
— Мир тебе, Феликс!
Как прекрасен был этот миг сотворения! Из песка и соды возникает текучий сплав, дыхание человека придает ему форму, и на грани природы и искусства рождается хрупкая красота, способная содержать в себе и святыню, и яд. Не так ли и Господь сотворил человека?