Аквилея - страница 8
В завершение собрания епископ спросил о болеющих членах общины, о ком точно знали, что прийти хотел, но не смог. Им Дары с Господней трапезы посылались на дом, и помимо двух-трех привычных имен вдруг прозвучало «Паулина». Впрочем, они сказали «Полина», глотая гласные — простые, не очень образованные люди, братья и сестры, как он приучает себя их называть.
— Я отнесу… Полине.
Он тоже проглотил гласные. Неловко было показывать этим людям, что он-то ходил в риторическую школу, что ему на том самом Форуме — да хоть сейчас, да любую речь, практически без подготовки. Но ведь стыдно этим кичиться среди них, как и мозаики во время молитвы рассматривать, пожалуй, стыдно…
Констант слегка удивился:
— Ты уверен?
— Да, — спешно ответил он, и добавил: отчего не послужить той, кто так верно служит Господу, а сегодня, видно, по немощи не смогла до нас дойти…
Епископ кивнул, отлил вино — Кровь Господню! — из чаши в небольшой сосуд наподобие арибала[8], только совсем без росписи, отломил небольшую часть освященного хлеба — Его Плоти! — передал Феликсу.
— Ты же знаешь, где она живет?
Он не знал, ему рассказали…
Кругом бурлила Аквилея — город у серого стылого моря, дышащий, теплый и бурный. Накрапывал зимний дождь, люди кутались в шерстяные плащи, неохотно покидали просторные портики, но всё так же покупали и продавали, спорили и мирились, приглашали на похороны и устраивали свадьбы, как повелось от времен Ноя. А Феликс со своим легким грузом, как корабль спасения, плыл по этим водам, неся в простой глиняной посуде самое ценное, что только может быть на свете, самое дорогое, но почти никому здесь не нужное — Кровь Христову и Тело Его. Ибо сотворил Он свет и отделил его от тьмы, и был вечер, и было утро — день один.
Лавку сапожника Зеновия у самой городской стены найти оказалось нетрудно, да и сам он сиял лысиной в окошке, склонившись над очередным чиненным-перечиненным башмаком из числа тех, что даже на заплаты уже не годятся, да заменить их нечем. Так и мы, подумал Феликс, так и мы в этом мире… Чинит нас Господь, не выбрасывает… Впрочем, отчего так мрачно?
И шагнул, шагнул с Дарами в уют чужого дома, от суетной улицы, от серого дождя.
— Мир тебе, Паулина!
Ее лицо хранило… да нет, оно было просто красивым. Даже со шрамом (след гонений за веру, не иначе!), даже в обрамлении седых и неубранных волос — а точнее, именно со шрамом, с сединой, со всеми признаками старости, которую она не собиралась прятать. И только глаза словно подернулись легкой пеленой, отстраняясь от аквилейской изящной суеты.
— И тебе мир…
— Феликс. Мое имя Феликс. Тебя приветствует община верных града Аквилеи и посылает тебе, по воле епископа Константа, святые Дары, чтобы и ты приняла сегодня участие в трапезе Господней.
Он не спросил ее, в чем причина ее неприхода, как следовало по указанию Константа. Если кто пропустил собрание по собственной суетности и лености, Дары — не для них.
— Благодарю… — она как будто растерялась, — я…
Он потупил взгляд. Добродетельная жена сознает свою недостойность, не торопится приступить к таинствам…
— Я уже позавтракала, друг мой Феликс. Сама. Я…
С тех пор, как собрания перенесли на утро, они собирались, разумеется, натощак —утренняя трапеза в доме Константа и была их праздничным завтраком. И это было правильно и верно, чтобы Плоть и Кровь стали первым, что вкусит человек в день Господень, прежде прочих, земных яств.
— Тогда… съешь их завтра утром, натощак!
Не рассердится ли она на его дерзость?
— Благодарю, — улыбнулась она, словно ребенку, — так и сделаю. Но тебе придется снова зайти завтра, забрать сосуд. Не пускать же его в обычный оборот после… Ты сможешь?
— Мне нетрудно, — улыбнулся он, — я же богатый бездельник. И заодно… я бы хотел поговорить с тобой.
Пожалуй, и сам себе он не признавался, что потому и вызвался отнести ей Дары. Женщина в годах, с опытом страдания — она поймет то, что робел он высказать собратьям по вере и что вовсе немыслимо было бы обсуждать с матерью.
— Проходи, — она улыбнулась, — присядем, поговорим сейчас. А впрочем, помоги мне сначала доразвесить белье. Подержи корзину.