Алексей Баталов - страница 10

Он очень много времени с колоссальной пользой отдал институту кинематографии и кафедре актерского мастерства. Он был заведующим кафедрой много-много лет. И вот этот его очень серьезный самоограничительный актерский подвиг, когда он сделал все возможное, чтобы новые поколения актеров, которые приходили в кино уже в эти меняющиеся времена, все-таки смогли в себе сохранить и удержать то главное, что сделали те люди из того трамвая, чтобы это все не исчезло и не пропало.

Звезда пленительного счастья

И вот эта его работа со студентами, как ни странно, и есть новый тип счастья. Я был на первом из юбилеев Алексея в институте кинематографии. Я никогда не бывал у него в мастерской и не видел, как он репетирует. И я увидел на юбилее вот эту не придуманную, не фальшивую, не поставленную радость общения мастера с абсолютно молодыми и неизвестными ему людьми, которые будут работать в абсолютно новое, неизвестное и, честно говоря, не понятное ни ему, ни мне время.

Понимать иногда хочется, а иногда и не очень. Потому что как-то действительно бессмысленно на твоих глазах исчезают и растворяются какие-то элементарные культурные основы проживания в России… Пойдите сейчас по Тверской улице и спросите, кто такой Зандерлинг? Можем поспорить с любым человеком, любым телезрителем. Сейчас это очень модно, лотерею такую разыграем — ни один человек не скажет кто такой Зандерлинг. Ни один! Ну, может быть только в районе консерватории, если по Никитской пройдем, там еще могут вам сказать. Но и про Мравинского вам никто ничего не скажет.

Потому что это вроде как и не нужно. Вроде как прошло время и пришли какие-то новые времена, где нужны совершенно другие люди и понятия. Скромный вопрос: «Какие?» Какие?.. Чем заменили тот трамвайный набор интересов? Ничем. Хотя сейчас Алексей Владимирович и не проехал бы на своем «Москвиче» с Анной Андреевной никуда. Пробки…

Встали бы они в пробке. И мне очень трудно представить себе Ахматову в пробке. Очень трудно, практически невозможно! Ну лицо Алексея Владимировича я представляю себе более-менее. А что такое пробки? Если нормально подумать, откуда взялись пробки? Значит, страна производит столько полезных продуктов духовных и материальных, что инфраструктура обеспечения жизни человека не успевает за этим мощным производством железа. Железа много. Любопытно видеть озабоченные лица мэров в этих пробках. Но ведь пробки-то — фуфло.

Потому что откуда они взялись? Не производили ничего. Значит, это какие-то, мягко говоря, слегка воровские пробки. Потому что не производили ничего, и как получилось такое количество железа, которое упирается друг в друга? Нив коем случае не хочу сказать ничего плохого про людей, которые сидят в этих автомобилях и стоят в пробках. Кто-то очень много украл, и с ним поделились. Теперь они сидят каждый в своем железном ящичке и в пробке. И с ними точно нет Ахматовой.

И мы всем обществом решаем проблему пробок. С какой целью? Неясно.

И совсем уж неясно с новыми персонажами, которые вскочили в едущий модернизированный трамвай на резиновом ходу с мощными двигателями. Я не очень хочу давать какие-то определения, ну есть у меня странное ощущение от большинства того, что мы на сегодняшний день называем искусством, и это ощущение как будто от не вполне удачной наперсточной игры.

Это как бы современное искусство современных наперсточников. Кто попадет, кто не попадет, кто туда положил горошек, кто горошек спер, открыли — ой нету, ой да! И еще меня, конечно, поражает такой общий колоссальный фантиковый шелест от съеденных конфет. Нет, не может быть это искусством! И не может быть это бегом. Никуда и никогда. Потому что искусство это совсем другое. Это то, что лежит в традиции. То, что лежит в генетической природе существа человека, который здесь живет и который хочет и привык здесь жить. Это очень смешно и неправильно — этот «фантиковый» шелест.

И я думаю, что попадая на концерт Башмета, где он играет классику или Канчели, я понимаю, что это не «фантиковый» шелест. Он не прикроет ни Юру, ни Канчели. Что музыка другая и шум другой. Это искусственный шум времени. Глупо же заменить знания Гурова о жизни, любви и природе женщин каким-то массовым безумным любопытством. Выйдите на Тверскую улицу, спросите из толпы любого человека: чем кончится история Киркорова, Пугачевой и Галкина? Это ведь так всех волнует! А Курт Зандерлинг? А? Невозможно! Это разные истории. Разный шум разных времен. Последние люди из того трамвая из настоящего, не обесшумленного, их остается все меньше и меньше. И каждый раз, глядя на абсолютно великую сцену проводов Бориса, когда бежит Татьяна Самойлова с пакетом печенья, я думаю о том, что эта сцена тоже больше чем просто сцена в фильме. Эта сцена проводов того поколения из того трамвая. Сколько раз я смотрел «Летят журавли»? Ну раз двадцать пять точно — каждый раз, когда доходило до момента, когда оркестр начинал играть «Прощание славянки», меня как бы сдавливало. А когда они уходили и Баталов шел по печенью, которое ему бросила любимая женщина, — все это совсем другая история, нежели роман Киркорова, против которого я ничего не имею и очень люблю, Аллы Пугачевой и талантливого Галкина. Но это другая история, другая музыка. Та музыка — это та, в которой я жил, жили тысячи, миллионы любимых людей, и нужно разбираться в том, где что играет и к чему были эти звуки.