Аленкин клад - страница 12

Прежде чем открыть дверь, Аленка повернула не замеченную мной вертушку на косяке. Мягко шлепнул засов, и дверь бесшумно отворилась. Мы переступили порог и очутились в темном, пропахшем дымом и смолой деревянном мешке. Пока я оглядывался в темноте, Аленка успела обшарить все уголки в сторожке. Через минуту она положила на стол, сколоченный из толстых обапалов, добрый кус соленой сохатины, копченого тайменя и сумку крепких ржаных сухарей.

— Вот это да! — глотая слюнки, обрадовался я. — Да тут еды на целый взвод солдат хватит!

— На чужой каравай рот не шибко разевай! — Аленка отрезала тоненькую дольку тайменя и достала из сумки один сухарь. — Остальное надо на старое место Положить.

Я, пожимая плечами, с недоумением посмотрел на Аленку. Она кус сохатины повесила на крюк рядом с камельком, тайменя и сухари положила на полку и, вытряхнув из вещмешка банку рыбных консервов, которую я раньше не видел, положила с провизией рядом, потом заставила меня «пожертвовать» половиной коробки спичек и объяснила святой закон тайги.

Ее рассказ был коротким, простым, но он сильно взволновал меня. Я закрыл глаза и увидел бредущего по тайге охотника. Он с ног до головы опушен инеем, шагает второй, может быть, и третий день. В его вещмешке давно кончился последний сухарь, в кармане пустой коробок от спичек, а впереди заснеженная тайга, тайга и тайга.

Охотник идет еще день. И еще одно утро. Лютый морозный ветер ему начинает казаться теплым, прокаленная до звона студью земля под ногами мягче пуховой перины… Охотник делает еще пять шагов, спотыкается и, уткнувшись головой в снег, начинает засыпать. Какое-то седьмое чувство как Электрическим током пронизывает его изможденное тело. Он, борясь сам с собой, делает рывок, встает на лыжи, с трудом переставляет задеревеневшие ноги и ясно начинает понимать, что с жизнью сведены последние счеты.

Окинет охотник помутневшими от горя глазами белый простор, сделает еще три — пять шагов вперед… Нет! Врешь, костлявая! Мы еще повоюем с тобой! Отступись, треклятая! Последние десять метров до избушки, обливаясь холодным потом, охотник ползет на локтях. У заснеженной двери сторожки, поднявшись на колени, он ощупью находит вертушку и… Здравствуй, жизнь!

Темный деревянный мешок ему кажется родным домом. Через час, отдышавшись, он разжигает камелек, благо люди здесь оставили все: и спички, и дрова, и соль, и сохатины добрый кус… Какими же словами он будет благодарить спасителей! Кто измерит его чувства к ним? Отдохнув и набравшись сил, он выйдет поутру за порог, улыбнется солнцу, улыбнется тайге и долго-долго будет диву даваться: «Да за тем вон распадком жилуха! И как это я…»

В пиковом положении может оказаться не только охотник. Зима в тайге частенько заарканивает геологов, пожарников, лесоустроителей… В ее ловушку может нежданно-негаданно угодить даже мой земляк Виктор Гончаров. Он за живыми камнями и говорящими корягами готов идти на край света. Ему только скажи: «Михалыч, я вот был у „черта на куличках“ и знаешь какой камень видел!..» После таких слов — пиши пропало. Он забудет все дела неотложные, расстелит на полу мастерской истертую карту и будет умолять до тех пор, пока ты ему не покажешь те «чертовы кулички», где ждет его живой камень.

— Закусывай — и айда! — напомнила Аленка. — Какого дьявола брови хмуришь?

Нет, Аленка! Не будет по-твоему, дорогая! Святой закон тайги разбередил мою душу, и я не хочу быть распоследним подлецом. Этот сухарь и кусочек тайменя в трудную минуту пригодятся другому. Пусть тот человек никогда не узнает моего имени. Неважно, кому он скажет спасибо, Главное другое: он еще больше полюбит жизнь и хороших людей на земле. А я, Аленка, сбегаю вон на ту прогалину, нарежу пучок, сдеру с них крепкую рубашку и за милую душу утолю голод. Ты же сама рассказывала, как вам однажды трое суток пришлось нажимать на свежие дудки — и ничего! А я разве из другого теста?

Сухарь и кусочек тайменя я отодвинул на край грубосколоченного стола и, стараясь придать голосу бодрости, предложил Аленке:

— Пойдем нарежем пучок.

Она крепко пожала мне руку и не то с укором, не то с болью за других проговорила: