Алмазная грань - страница 29

— Но они все еще остаются невольниками. Правда, на них не надеты золотые цепи мастеров Мурано...

Корнилов почувствовал, как кровь прихлынула к его лицу.

— Мы постараемся помочь им сбросить эти цепи, — горячо сказал Алексей.

— Да будет так! — крепко пожимая ему руку, отозвался итальянец. — Чувство обретенной свободы придаст силы вашим художникам, позволит создавать непостижимые творения, более прекрасные, чем те, образцы которых вы привезете из-за границы вашему отцу.

Они простились, не заметив, что просидели до рассвета. А было уже утро, и Париж просыпался. Зеленщики везли на тележках белые пучки спаржи, ослики тащили тележки молочников; консьержки открывали парадные двери и принимали от булочников длинные, чуть не в сажень, белые хлебцы.

Алексей Степанович разбудил камердинера.

— Собирайся в дорогу, — сказал он. — Не все же нам здесь бездельничать. Послезавтра едем!

После похорон Гутарева Кириллин весь месяц ходил сам не свой. Ничего не хотелось делать, работа валилась из рук, когда в памяти вновь возникал угрюмый, тощий человек, который спрашивал его тогда у окна про желанную крестьянскую волю.

«Пока дождемся ее, сколько еще из нашего брата в петлю полезут», — думал Кириллин.

Эта смерть оставила в душе у него незаживающую рану.

Многим бросалась в глаза происшедшая в Кириллине перемена: он стал задумчив и молчалив.

Причиной перемены была не только смерть Гутарева. Было и другое. Все чаще Кириллин замечал какую-то непонятную слабость во всем теле. Утром просыпался в поту. Рубаха липла к спине и холодила грудь. Днем болела голова, порой темнело в глазах. Иной раз не хватало воздуха. Александр Васильевич задыхался от кашля, раздирающего грудь. Тяжесть в груди и ощущение слабости вызывали тревожные думы. Кириллин начинал догадываться, что болен, но старался гнать от себя эту мысль. Если бы не страшная жажда, которую нельзя было утолить, и не противная сухость в горле, может быть, реже вспоминал бы он о своей болезни. Александр Васильевич понимал, что его ждет судьба отца. Колючая стеклянная пыль скопилась в груди, и теперь наступал конец.

Просыпаясь, Кириллин выходил на улицу. Он смотрел, как над бором загоралась заря, как солнце зажигало над вершинами сосен ослепительный костер. Свежесть и светлую радость источал в этот утренний час старый бор, а душа Кириллина была объята тревогой и мраком.

Горькое чувство обиды не покидало его. Александр Васильевич представлял себе, что в такое же светлое летнее утро он навеки закроет глаза.

Гнетущие думы не оставляли мастера. Он стал выпивать. Когда туманилась голова — все забывалось, не так уже беспокоили тяжкие думы.

И еще в лесу ему было легче. Кириллин присматривался с жадностью ко всему давно знакомому и все же казавшемуся вечно новым в своей радостной красоте. Согретые солнцем стволы сосен источали сладкий смолистый запах; осыпанная светлыми бусинками росы трава и в середине лета оставалась изумрудно-зеленой... Как все это веселило прежде! Но теперь прежней радости не было.

Кириллин останавливался около молодых сосенок. Не спеша обрывал мягкую, чуть щекочущую пальцы хвою и ссыпал в подол неподпоясанной рубахи.

«Только порчу деревья — не поможет», — думал мастер, но хвою все же продолжал собирать. Бабка Клещиха заговаривала его хворь на венике, поила настоянным на меду вином, отпаивала топленым собачьим салом пополам с хвойным настоем. Александр возненавидел знахарку, но все-таки продолжал пить снадобья Клещихи, задыхаясь от тошноты. В душе жила смутная надежда, что, может быть, еще удастся одолеть хворь.

Узнав о болезни мастера, Степан Петрович послал за Кириллиным.

— Говорят, заболел, Александр? — озабоченно спросил барин, внимательно разглядывая его. — В город к лекарю надо съездить.

— Прок-то какой? Клещиха вон пользует, да толку не вижу.

— Связался с дурой знахаркой. Ученому лекарю показаться надо! — прикрикнул Корнилов. — Денег на леченье я дам. Поди, тоже решил, что хозяин у тебя зверь? Один на себя руки наложил, теперь все волками на меня смотрите.

Корнилов раздраженно толкнул ногой кресло и решительно сказал: