Алмазная грань - страница 35
— Можно ли хворому пить? — возразила Лизавета. — Сам себя не жалеешь, Саня.
— Водки, сказал, подай! Жалеть потом будешь.
Набросив на голову полушалок, Лизавета выскочила на улицу и, прислонившись к воротам, заплакала.
— Ты не вой, иди, — выглянув с крыльца, спокойно сказал Кириллин.
Лизавета пошла, не разбирая дороги, шлепая босыми ногами по лужам.
— Нет, — сказал самому себе Александр Васильевич, возвращаясь в дом, — помирать никак нельзя. Кому я дело свое оставлю? Федька еще мал. Нельзя мне помирать.
Мастер придвинул к себе станок и оглядел покрытое прозеленью медное колесо.
— Застоялся, лодырь, — добродушно заметил мастер, вытирая колесо ладонью.
Разыскал масло, наждачную пыль и сел за станок.
— Теперь всё на ходу. Делом займусь — дурные мысли в голову не полезут, — решил Кириллин.
Лизавета вернулась с заплаканными глазами, поставила водку, высыпала из платка сухую мелкую воблу и сказала с сердцем:
— Пей, коли себя не жалеешь. Сам могилу себе роешь.
— Помолчи, — отмахнулся Кириллин.
Очистив рыбу, Александр Васильевич налил в стакан водку и выпил залпом. Лицо сразу же загорелось. Пунцовые пятна выступили на щеках. Налил во второй раз, но выпить уже не мог. В глазах у мастера потемнело, стало нечем дышать. В горле забулькало, и кровавые пузырьки пены показались на губах.
— Господи, да что же это! — горестно зарыдала Лизавета, бросаясь к нему.
Подхватив мужа, она через силу потащила его к постели.
— Лежи уж, горе мое!
— Лежу, лежу, — покорно шептал мастер.
К вечеру Кириллину стало хуже. Начинался горячечный бред. Всю ночь мастер стонал, и тонкая нитка крови под утро засохла у него на светлой бороде. Лизавета, не сомкнув глаз, просидела до утра около постели, поникшая, молчаливая.
Степан Петрович Корнилов поправил в камине упавшее полено и уселся за начатое еще утром письмо сыну, в Петербург.
Перечитал написанное ранее, нахмурился и вычеркнул строчку. Обмакнув в чернильницу перо, решительно добавил:
«...всё глупости! Стыдно за тебя. Ноешь, как старая баба. Хочешь всех, словно солнышко красное, согреть. Не бывает так. Заведено это, Алеша, не нами и кончать не нам. Глупые мечтания из головы выкинь: пока жив — не дам рушить нашего дела. Мой отец жизнь ему отдал, я сил немало приложил, дабы оставить его в состоянии преуспевания, а ты вон что выдумал. Крепостных своих я намеренно освободил, чтобы, ежели будет манифест, о котором толкуют, землю им не давать и дела моего ущербным не делать, а ты решил, что меня дух вольнодумства обуял. Глупости на старости лет можно делать, коли совсем из ума выживешь, а я пока в добром рассудке нахожусь...
Хороший хозяин с пользой провел бы свое пребывание в чужих землях: разузнал, как хрустальщики работают, большую ли прибыль хозяева мануфактур получают, а ты много катался, а добра на грош не вывез. Второе письмо твое прочитываю и понять не могу, кто мне пишет.
Упрекать за то, что попусту мыкался по чужеземным странам, не хочу. Знаю, молодо-зелено. Но вот думы нехорошие стали приходить на ум — это хуже.
В Петербурге долго проживать тебе нет надобности, чем скорее приедешь в Знаменское, тем лучше. Зимний путь установится, и трогай с богом. Поглядеть мне на тебя хочется: три года не видал...»
Степан Петрович подумал немного. Хотел, кажется, приписать что-то наставительное, но потом раздумал.
Вошедшему лакею он приказал:
— Скажи, чтобы конного снарядили в город, почтмейстеру передадут: пусть отправляет вот это эстафетой.
Корнилов прошелся по комнате. Письмо сына все еще не выходило из головы. «С чего такие глупости на ум ему полезли? — размышлял старик. — Скорее бы вернулся. Выветрю этот дух. Только, пожалуй, скучно покажется здесь Алешке: сестра Софья вышла замуж, в доме беспорядок. Дрянные людишки, толком прибрать ничего не хотят. Чехлы на люстрах серые от пыли, мебель ободрана, шелковая обивка выгорела. Запаскудили дом. Если уговорю Алексея жениться — стыдно жену-то привезти сюда...»
— Федор, — рявкнул вдруг Степан Петрович. — Где ты там, бездельник проклятый!
— Чего изволите-с? — привыкший к таким вспышкам, спокойно спросил благообразный лакей.