Алый талисман - страница 13

Между тем занавес раскрылся, и перед оживленной аудиторией предстал Федор Котов. Слегка заикаясь, он торжественно объявил:

— Пан-то-ни-мия! — и, отдышавшись, пояснил: — В общем, сцена такая, о том, как ганс шел «нах остен» и что из этого получилось. В роли ганса выступает моторист Иван Цыбуленко. — И, поклонившись дружно аплодирующей публике, пригласил: — Ваня, давай!

Раздался бодрый марш, и под одобрительные возгласы публики из-за кулисы показалось действительно нечто гансоподобное. Иван был облачен в длинную шинель с белыми, сплетенными из парашютной стропы погонами. На голове — фуражка с наклеенной из черной бумаги высоченной тульей и белой жестяной кокардой. Цыбуленко, картинно выпятив грудь и печатая по-гусиному шаг, направился вдоль сцены. Федор презрительно-учтиво поддерживал его под локоть, с усердием декламируя при этом строчки из «письма в фатерлянд»:

При последних словах Иван достал из-под мышки кусок хлеба и, строя в сторону смеющихся зрителей зверские гримасы, стал вонзать в горбушку зубы, всем видом показывая, что обеды действительно сытные.

Алимкин, улыбаясь, подтолкнул локтем хмурого Дворникова:

— Молодцы твои ребята, ей богу. Дают жизни!

— Только в моем экипаже Гансов не хватало!

Шествие из-за противоположной кулисы, как и следовало ожидать, было весьма мрачным для «фашиста». Согбенный артист, опираясь на палку, еле волочил ноги. Голова его была повязана куском одеяла так, что торчали лишь нос та тулья фуражки. От неловкого хождения он то и дело наступал на пристегнутый булавками низ шинели и, наконец, запутавшись в ней окончательно, со словами «Вот гадство!» повалился на помост. Федя, перекрывая гомон и хохот, бодро закончил:

Занавес мигом задернулся. Алимкин, покатываясь от смеха, вытирал слезы. Дворников с трудом выдавил:

— Вот черти!..

Затем на помост вышли два боевых друга — летчик младший лейтенант Николай Савик и его стрелок ефрейтор Алеша Кондратюк. Командир развернул мехи баяна, и над розовой в лучах заходящего солнца березовой рощицей расплескалась знакомая, берущая за душу мелодия. Два молодых звонких голоса бережно и неспешно затянули:

— Вот это другое дело, — вздохнул Дворников и, подперев широкоскулое лицо, мечтательно задумался.

— Жора, а какие у нас под Тулой березовые рощи, помнишь? — тихо, словно боясь спугнуть песню, спросил Алимкин.

Георгий молча кивнул.

А песня крепла, набирала силу. И, казалось, из самой ее нежности рождалась непонятная, необъяснимая мощь:

Смолк последний аккорд, а мелодия еще жила в золотистом, насквозь пронизанном солнцем воздухе. Бойцы задумались, припоминая самое сокровенное, дорогое.

После ужина Данилыч привел в эскадрильский домик севшего на вынужденную летчика. Он был среднего роста, темноволос, с добродушным курносым лицом. Новенькая щегольская американская куртка распахнута. На груди поблескивают два «боевика». Окинув веселым взглядом штурмовиков, он представился:

— Младший лейтенант Токаренко. Можно просто — Миша. — Но, заметив комэска Гарина, подтянулся, лихо козырнул: — Товарищ капитан, разрешите присутствовать? Мне бы только до утра. От своих отстал…

— Конечно, можно. Какими судьбами к нам?

— Сопровождали мы «Петляковых» — те бомбили переправу на Северском Донце, — ну и схлестнулись с «мессерами». Что-то они совсем озверели. Видно, крепко ганса начальство за промашки тузит. Оно, конечно, и у нас злости хоть отбавляй. Мы с Сережей Вышкиным крутились, как могли, а бомберов в обиду не дали. Двух «мессеров» я поджег, одного — Серега. Ну и гансы в долгу не остались, вон как начистили мне перья…

— Ничего, — подбодрил Токаренко комэск, — зато ваша взяла. А Вышкин, это тот, что тебя на посадке прикрывал?