Амурские версты - страница 28

Так и оказалось, что взял Мандрика на душу большой грех: связался с раскольным попом, да еще и с беглым. Хорошо, что поп в ту же ночь из станицы ушел, а куда — никто не знает. Пропала той ночью новая долбленая ветка с веслом у сотника Богданова. Сотник-то подумал, что сын его Роман плохо вытянул ветку на берег. Мандрика же догадывался, что уплыл на ней беглый поп, может, и правда — на реку Бурею искать своих старообрядцев.

И добро, что уплыл, Мандрика и так опасался, как бы не разузнало начальство, что был он в станице, отпевал Пешкова. А согласие на это давал кто? Мандрика! Вместо попа теперь в ту верхнеудинскую тюрьму отправить могут Мандрику. А коли так, надо поскорей уезжать. И засобирался казак. Ванюху своего и Марфу прямо-таки загонял.

В первые дни после похорон, когда еще бабы ночевали у осиротевшей Насти, утешали ее разговорами, как-то не подумал Мандрика, что нельзя оставлять девку без призора: своими заботами был занят. Выступать через неделю, а Эпов коня, как обещал, не ведет, коровку комолую Матрена сама доит. И все-таки вспомнил Мандрика про Настю…

Ночью это случилось. Лежал он, не спал, поджидал Ванюшку. Марфа рядом ворочалась. Хотел опять Мандрика над старой подшутить, сказать что-нибудь про Ивана и Настю. И тут его словно подтолкнул кто: а как же быть с Настей? Одна ведь она на всем свете. Одно слово — сирота. И нет у нее никого, кроме соседей. А он, Мандрика, годок покойного Кузьмы. Вместе росли. За одни проказы родители их за уши драли. Заорет на своем базе Кузя Пешков, значит, сейчас начнут драть и Мандрику. Да… Задумаешься.

— Не спишь, Марфа? — спросил он, хотя знал, что не спит жена, лежит с открытыми глазами, тоже о чем-то заботится.

— Какой сон, — отозвалась Марфа и вздохнула.

— Про Наську я вот думаю. Негоже ее тут бросать.

— Знамо дело, — согласилась Марфа, а сама ждет, что еще старый скажет, и Мандрика ожидает, не придумает ли жена что-нибудь. Сказала бы что подходящее, так бы и сделать.

Помолчали старики, повздыхали украдкой, а что придумаешь?

Потрескивал сверчок за печкой. Шуршало что-то под половицами, может, мыши, а может быть, сам дедко-домовой переступал мягкими лапами, отряхивая паутину с сивой, как у попа-расстриги, бородки, чуял, что скоро старый дом покидать придется. Тоже беспокоился: как да что на новом месте будет? Ему и вовсе переезжать неохота. Если Мандрика стар, то дедка стар совсем. Еще Мандрикин дед, переселяясь в Стрелку из Горбицы, привез его в лапте. Тогда и Мандрики на свете не было, и отец его совсем мальцом носился. Понятно, домовому-то какая охота ехать. Забот у него здесь мало. Коней у Мандрики нет, чтобы за ними доглядеть. И хозяевам уход за дедкой какой — раз в год Марфа лепешку ему испечет из свежей муки да под печку на капустном листе подсунет. Он и сыт. Зимой, правда, зябко в старой избе, вот он в стужу и постанывает, охает, то под полом, то в трубе, — мерзнет. А так он ничего, тихий. Только раз и показался за все годы. Это еще старой матушке Мандрикиной, царство ей небесное. Заглянула она однажды под печку, полено сухое на растопку взять, а он сидит, дедко-то домовой на дровишках и брюхо мохнатое почесывает. Матушка-то бойкая была, не растерялась: «Приходи, дедушка, вчера!» — сказала. Он и сгинул. С тех пор никому не кажется. Все, видать, соображает, как это вчера прийти. Казачки прежде-то посмышленее нынешних были.

Правда, батька Мандрикин над матушкой потешался, говорил, что это кот, а не домовой под печку влез. Да кто же его знает, кота али самого дедку матушка видела.

— А что, казак, если нам Настюшку с собой взять? — сказала вдруг Марфа.

— Да как ее брать, в дочки, что ли, аль в работницы?

— Возьмем, а там на Амуре и поженим с Ванюшкой…

Мандрика разволновался, сел. Пошарил трубку. Сунул ее в рот, но сразу же вынул. Худой и легонький, он подергал себя за редкую бородку, а потом стукнул кулаком по острому колену и враз решил, как когда-то курить бросил:

— Счас женим!

— Да ты что, отец, — всполошилась Марфа. — Ночь на дворе.

— Дело доброе желаю исделать, — не отступал Мандрика. — Придет Ванюшка, мы ему об этом и объявим. А Наську поутру и сосватаем!