Анка - страница 28

— Как это в голову взять? — обиделся Кострюков.

— А так, что волыним. Волыним, дорогой мой, — и, швырнув в котел ложку, Жуков встал. — Разве это не волынка — начать путину в конце апреля?

— Погоди, Жуков. Договора с трестом задержали…

— Брось глупости говорить. Если договора задержали таких, как Белгородцев, то почему коммунисты не выходили в море? Почему?.. — и, махнув рукой, продолжал спокойно: — На фронте героями были, а вернулись домой — поразмякли, опустились, плесенью обросли. На ветерок бы вас свеженький, чтобы до костей пробрал, может и отошли бы. — И опять загорячился: — Рабочие промышленных центров творят чудеса в работе, им тесно в рамках намеченных планов, они расширяют, перевыполняют их, а вы что сделали? Вы, кормильцы? Я чуть не сгорел со стыда, когда заглянул в сводку. За март ничего, за апрель дали семь процентов задания и за май пятьдесят три. За июнь тоже ничего не будет, потому что еще живы у вас дедовские традиции и рыбаки свернули сети. Значит, путина сорвана?

— Я один… Совсем один… Не под силу мне…

— И виноват только ты. Один ты.

Кострюков хотел возразить, но Жуков перебил его:

— Тебе дали в руки власть, значит, надо было управлять хутором, а не распускать народ. Кто испортил Васильева? Ты. Не одергивал вовремя, поблажками баловал, не наказывал. Кто виноват в срыве путины? Ты. Не подготовил рыбаков к выходу в море, когда следовало, и сейчас они пьяными валяются у тебя на берегу.

— Погоди! — поймал его за руку Кострюков. — Стало быть, во всем виноват я?

— Да. Во всем!

— Ты перехватил.

— Нет. И в том виноват, что рыба тухнет и ее сваливают в яр. А рабочие ждут, надеются на вашу поддержку.

— Тухнет потому, что ее хранить негде, а трест вовремя не забирает.

— Есть где. Сарай и ледник сбежавшего рыботорговца Урина. Ведь пустует же он?

— А если он вернется?

— Душа из него винтом. Взять. Взять! — и, рассекая ладонью воздух, отрывисто бросил в лицо Кострюкову: — За ши-во-рот его из ху-то-ра… Са-рай… взять… Со-хранить ры-бу… Выш-выр-нуть Бел-го-род-цева… и всех… кто подпевает им… Да… Это мы сделаем. Теперь насчет приказа: без договоренности с трестом рыбу не ловить. Администрируешь ты, брат. Подготовительную работу провел? Нет. Думаешь, так: приказал — и баста? Загибаешь, Кострюков. Ой, загибаешь! — Жуков, судорожно хватая ртом воздух, пошел вдоль берега. У ног шелестела вода, булькала, звенела. Он зачерпнул пригоршню, смочил голову.

— Давай скупаемся. Вода свежая, для нервов хорошо, — предложил Кострюков.

— Ладно.

Кострюков разделся и с разбегу бултыхнулся в воду. Вынырнув, потряс головой и, обнимая волны, поплыл вглубь, выпуская изо рта длинные струйки воды. Перевернулся на спину, заработал ногами и, оставляя позади себя пену, повернул к берегу.

Жуков, войдя по коленки, сгорбился зябко приподнял плечи и быстро окунулся. Прохладная и мягкая, как шелк, вода окутала его тело, приятно защекотала. Улыбаясь и подпрыгивая, по-детски захлопал руками, осыпая себя брызгами.

— Хорошо? — спросил Кострюков.

Жуков кивнул головой и вдруг, задержав руки, испуганно повел глазами. Потом шарахнулся на берег.

— Чего ты?

— Не гадюка ли? — он показал на змеевидную полосу на воде, вблизи берега.

Кострюков кинулся вслед, зашлепал об воду ладонями завертелся — выбросил на берег сверкающего получебака, размером в кисть руки.

— Это больная рыба. У нее в желудке завелся глистяк, вот она и плавает поверху.

— А зачем прибил ее?

— Все равно сдохла бы.

Жуков посмотрел на рыбешку, потрогал пальцем и брезгливо сковырнул в воду. Одевшись, сказал:

— Вот почему давно бы надо выселить. Белгородцева. Он глистяком сидит на хуторе.

— Беспричинно получится.

Жуков сердито отмахнулся от друга.

Григорий осторожно приподнял Дарью, подсунув ладонь под затылок, окликнул ее. Душин прошептал:

— Тссс… Не тревожь…

Макая вату в теплую воду, он размягчал засохшие кровяные пятна и аккуратно снимал широкий бинт. Киль баркаса проломил Дарье голову от уха до макушки. В чернеющей ране клочьями путались вдавленные волосы. Из глазницы сочилась бледно-розовая сукровица. Душин промыл рану, смазал йодом, а в глаз пустил каких-то капель и с неожиданной легкостью стал накладывать дрожащими руками марлю, стараясь не прикасаться к больным местам. Дарья выпятила грудь, затрепетала вся, крепко упершись затылком в ладонь мужа. Приоткрыв рот, едва слышно прошептала сухим языком: