Анка - страница 49

Снимая картуз, не заметил Павел, как уронил записку; сел за стол, не перекрестившись. Старуха подала вареную картошку и хлеб.

— Пашка!.. — задрожал Тимофей.

— Лоб перекрести, внучек, — шепнула бабка.

Павел, не слушая, жевал хлеб и дул на горячую картофелину, перебрасывая ее из руки в руку. Тимофей поднял записку.

Тимофей подошел к столу, уперся пальцами в лоб, намереваясь перекреститься, но рука дрогнула, скользнула вниз.

«Видать, самому надоело рукой махать…» — подумал Павел и спросил:

— Вчера не сдавал рыбу? Кто на «Вороне»?..

— Пашка… — Тимофей опустился на скамейку, скомкал записку, швырнул под ноги и простонал: — Да ты же кровь мою… жизнь мою…

Павел сгорбился, понурил голову, потом бросил на стол картофелину и, подняв записку, направился к двери.

— Кусок… в горло не лезет… Родитель…

— Пашка! — вскрикнул Тимофей и бросился к сыну, схватив его за грудки. Задыхаясь, прохрипел у самого лица: — Губишь меня?.. Батьку губишь?..

— Брось! — рванулся Павел.

— Губишь, говорю?

— Не я, а ты меня. Скажи, где рыба? Рыба где?! Меня обкрадываешь?

— Цыц, сукин сын!

— Не замолчу!..

— Цыц! — и, развернувшись, хряснул его кулаком по переносице.

Павел отшатнулся к двери, схватился за лицо.

Пальцы розовели, слипались. Отвел руки, сплюнул сукровицей.

— Вот как?.. Ладно… Ты думаешь, я не совладал бы с тобой? Не желаю только… — и шагнул через порог.

— А я, думаешь, боюсь тебя!? Боюсь!? Разбойники! Вот вам! — Тимофей потряс кулаками. — Вот. Голоса лишили. А теперь что? Язык вырвете? Языка лишите? Врете! И без него не лишите меня голоса! Вот! Вот! Без него буду кричать! Слушай, сукин сын! Гму-у-у-у! Вот, слушай! Без языка кричу: гму-у-у!.. — подстреленным зверем завыл он вслед сыну.

Павел явился в совет, попросил бумаги, написал об избиении его отцом, о вырученной им белуге, которую отец и Егоров хотели скрыть от государства, и о том, что отец не пускает его в море, — и отдал заявление Кострюкову.

— Вот. Жизни мне от батьки нету. Бьет и обкрадывает… Заступиться прошу…

В посветлевшем небе бледнели, угасали звезды…

За окном таяла бирюзовая ночь.

Тревожная ночь.

Терзаемая бессонницей, Анка беспокойно ворочалась в постели, вскакивала, прислушивалась и устало роняла голову на подушку, обхватывая ее руками. Она не переставала думать об отце, теряясь в догадках.

«Где ему быть?»

Двое суток минуло, как ушел Панюхай не известно куда и не возвращался. Последние дни заскупился на слова, избегал разговоров. И ушел тайком, ничего не оказав. Расспрашивала рыбаков и женщин на хуторе, но все разводили руками. Ответ был один:

— Не видали.

Ходила к Кострюкову, просила совета:

— В район заявить, что ли?

— Погоди. Может, вернется.

Но за окном дотаивала вторая ночь, а Панюхай не возвращался и не давал знать о себе.

Встала Анка поздно, одеваться медлила. Свесила с кровати ноги, тупо уставилась в пол. Возле скамейки валялись куски дратвы, щетина, кожаные обрезки. Вспомнила, что с того дня не убирала комнату. Это было позавчера. Отец чинил чувяки. Анка старалась поймать его взгляд.

— Скажи, отец, какую думку хоронишь от меня?

Растягивая дратву, Панюхай ниже склонял голову, щекотал камышовой бородкой обнаженную грудь.

— Не засти.

Отходила к столу, недоумевая. Такая странная перемена в отце ставила ее в тупик.

— В обиде на меня? Так скажи, за что?

— Не приставай…

На том и оборвался их разговор.

Легкий стук в дверь подхватил Анку с кровати. Спрыгнула на пол, открыла дверь и сейчас же захлопнула ее, досадливо поморщившись. Вернулась к кровати, наскоро оделась, крикнула:

— Заходите!..

Наклоняясь под низкой притолокой, через порог не спеша переступил Тимофей, снял картуз, поздоровался и без приглашения опустился на скамейку. Шевельнув колечками усов, огляделся, заметил несмятую подушку на топчане.

— Батько-то вроде дома не ночевал, а?

Анка покачала головой.

— Где ж бы это ему быть?.. — пробормотал Тимофей, отводя взгляд к окну.

«Хитрит», — подумала Анка, заметив, что он прячет от нее глаза.

— Для чего вам понадобился отец?

— Дело важное имею.