Антология современной азербайджанской литературы. Проза - страница 54

— Почему я должна говорить отцу? Ты сам уже взрослый. Сам и скажи. Ничего в этом особенного нет.

— О чем это вы? — спросил, появляясь в дверях кухни, Агасаф-ага.

— Да так, — сказала жена.

Агасаф-ага поел здесь же, на кухне. Он ел плов, очень хороший плов, приготовленный женой специально ко дню рождения сына. Плов был сварен по всем правилам, каждая рисинка отдельно, обильно полит маслом, с желтыми прожилками шафрана. Агасаф-ага налил себе из початой бутылки коньяка полстакана и, подняв тост за здоровье сына и за счастье всей своей семьи, медленно выпил.

— Я пойду, полежу немного до прихода гостей, — решил он.

Войдя в спальню, он обнаружил, что кроватей нет.

— Дети здесь будут танцевать, кровати мы сложили в детской, — сказала жена. — Слушай, Самид хотел попросить тебя кое о чем, но не решается…

— Нечего ему стесняться, — улыбнулся Агасаф-ага, — мы не должны друг друга стесняться… Что тебе, сынок?

— Пап, ты понимаешь, я пригласил почти весь наш класс, ты же сам разрешил, и ребят и девочек… А они тебя стесняются… Ты не мог бы куда-нибудь в гости пойти, до двенадцати?.. Только ты не обижайся…

— А чего здесь обидного? — сказала мать. — Я тоже только подам на стол, а потом уйду на кухню или к соседям. Во всех домах так делают… И нечего обижаться.

— Что вы меня уговариваете… — успокоил их Агасаф-ага. — Что я, сам не понимаю, что я буду стеснять гостей… У вас свои интересы, у меня свои. Я все равно собирался пойти погулять…

Сквер перед домом был освещен мягким светом неоновых ламп. Дул очень приятный теплый весенний ветерок. Это был тот самый ветерок весны, который заставляет поэтов писать стихи, хорошие или плохие, а влюбленных говорить слова, все подлинное значение которых они осознают только осенью или же никогда не осознают. Агасаф-ага сидел на своем обычном месте, было приятно сидеть так и смотреть, как играют дети…

Потом дети ушли, и появились люди постарше, которые в основном только и занимались тем, что целовались. И никто не обращал внимания на этого толстого некрасивого человека с одутловатым лицом… А может быть, все дело было и не в Агасаф-аге, люди весною в скверах делаются такими эгоистичными… Потом пришел Газанфар и молча сел рядом. И если бы за ними кто-нибудь наблюдал, он бы увидел, как эти два человека обрадовались друг другу… Но скажите на милость, кому это нужно — за кем-то наблюдать в такой чудесный весенний вечер?

— Хорошо мне, — сказал Агасаф-ага, — сегодня моему сыну исполнилось шестнадцать лет… Дай бог, Газанфар, и тебе испытать когда-нибудь это. Ты знаешь, у меня в Пиршагах на берегу моря есть кусок земли. Я уже много лет мечтаю построить там дом. Я тебе клянусь, что в ближайшие годы его построю. Ты приедешь, посмотришь… Сыновья мои подрастут, будем вместе на охоту ходить, рыбу ловить. Каждый вечер со своими сыновьями буду беседовать о жизни, о политике… Ты же знаешь — я люблю говорить о политике… И каждый вечер за мой стол в этом доме будут садиться гости… И для всех у меня и у моих сыновей всегда найдется и приветливое слово, и кусок хлеба, и мягкая постель…

Агасаф-ага говорил и говорил, а Газанфар слушал и не перебивал, потому что чувствовал, что Агасаф-ага очень верит в то, что говорит, а нельзя разубеждать человека, когда он очень во что-то верит, ибо это есть большой и тяжелый грех.

По бревну, перекинутому через ручей, шел баран с круто завитыми, спиралевидными рогами. Шерсть его была выкрашена хной, рога повязаны красной лентой. На шее в жирных складках был привязан медный колокольчик. И вышагивал он очень важно, с достоинством. Курдюк его тяжело покачивался, казалось, что баран сейчас свалится. Но он, словно цирковой пехлеван[1], без особого труда нес эту тяжесть. Колокольчик зазвенел сильнее. Баран словно предупреждал встречных: «Любоваться мною вы можете, но не стойте на дороге. Я ведь все равно пробью ее себе. Я хоть баран избалованный, но храбрый».

Мухаммед-киши устало шел за бараном. Лицо его заросло бородой, выглядело утомленным и озабоченным. Держа посох на плече, он шел, неторопливо передвигая ноги. Он вел барана с пастбища. Узкие улочки деревни были сжаты с обеих сторон стенами домов. В сердцах тех, кто ее строил, билось только одно-единственное: «Путник, если есть у тебя что-либо черное на уме, ступай себе дальше, проходи мимо! Если же чисты помыслы твои, стучись в любую дверь».