Ашит - страница 6

Сюжет неудавшегося странствия Вощева переплетается с сюжетом провалившегося строительства общепролетарского монументального дома, проект которого изначально был утопичен, так как состоять должен был из «выдуманных частей». Но рабочие верили, что «через год весь местный пролетариат выйдет из мелкоимущественного города и займет для жизни монументальный новый дом. Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли». Башня «в середине мира» здесь ассоциируется и с Вавилонской башней, и с хрустальным дворцом из романа Чернышевского «Что делать?», и с размышлениями Ивана Карамазова из романа Достоевского «Братья Карамазовы» о строительстве здания человеческого счастья, за которое заплачено детскими слезами и кровью. Однако как Вавилонская башня стала могилой для своих строителей, так и котлован «общепролетарского» дома превратился в могилу для ребенка, ради которого он воздвигался.

Автор уже с первых страниц определяет идею Дома: «Так могилы роют, а не дома», – говорит бригадир землекопов. Не строители они, а могильщики – таково мнение автора. И хотя в начале повести «товарищ Пашкин», «председатель окрпрофсовета», утверждает, что «все равно счастье наступит исторически», к концу повествования становится ясно, что надежды на обретения смысла жизни в будущем нет, потому что настоящее строится на смерти ребенка, да и взрослые работали на котловане с таким упорством «будто хотели спастись навеки в пропасти котлована». «Я теперь ни во что не верю!» – таков смысловой и закономерный итог завершения строительства утопического пролетарского Дома. «Тускнеет идея Дома, о нем забывают и строители…», – пишет Э. Маркштайн.

После прочтения, повесть оставляет тяжелый осадок на душе, и в то же время чувствуется, что автор, как настоящий писатель – гуманист, пишет с любовью, сожалением и глубоким состраданием ко всем своим героям, по судьбам которых прошлась бескомпромиссная и беспощадная машина власти, пытавшаяся превратить каждого в исполнительно-послушного безбожного механического раба.

Платонов не дает ни конкретного внешнего описания своих героев, ни каких-либо глубоких личностных характеристик. Как художник – сюрреалист, работающий на уровне подсознания методом разрыва логических связей, Платонов лишь слегка касается кистью портретов своих персонажей, живущих в невещественном мире, лишенного какого-либо интерьера и бытовых подробностей. Так о Вощеве нет никаких данных о том, как он выглядит, известно только, что ему тридцать лет, Пашкин же «имел уже пожилое лицо и согбенный корпус тела – не столько от числа годов, сколько от социальной нагрузки», у Сафронова было «активно-мыслящее лицо», у Чиклина – «маленькая каменистая голова», у Козлова – «мутное однообразное лицо» и «сырые глаза».

«Трудность немощи ранней жизни, скудость тела и красоты выражения» отметил автор в лицах пионерок, согбенных и пораженных старческой тщедушностью и немощностью, увядших, так и не успев расцвести, из-за постоянного недоедания. А у мужика, прибежавшего «из полевой страны», болезненно обеспокоенные ««хуторского, желтого цвета» глаза с поволокой смертельного страха. Так, наверно бы, изобразил художник – иллюстратор портреты пионерок и мужика, опираясь на текст повествования.

Платоновской поэтике свойственно описание героев на уровне ощущений, да и сами герои не надеются на собственную зрительную память, больше доверяя чувствованиям. «Поцеловав, он узнал по сухому вкусу губ и ничтожному остатку нежности в их спекшихся трещинах, что она та самая», – только так Чиклин смог опознать в умирающей женщине (мать Насти) ту самую хозяйскую дочь, которая когда-то целовала его на деревянной лесенке. Делая упор на внутреннем смысле, автор уделяет мало внимания внешним деталям, но если предмет все-таки обозначен, то воспринимается чрезвычайно материально, как, например, «опухшая от силы рука» Чиклина или худенькая как «тонкая овечья ножка» рука Насти, а горло спящего Козлова просто «клокотало».