Атаман (сборник) - страница 15

Нет, нет! Что за глупости: он не хочет, чтобы гостья пачкалась. Сам! Сам!

Раздувал угли в самоваре и чувствовал ее нежный взгляд на своей спине, затылке и плечах. Было приятно, потому что знал — ей страшно хочется погладить его по голове и сказать: какой вы такой хороший! — но не решается.

А еще он знал, что думает она:

— Обними меня очень крепко, я пришла!

Но ему лень… Так, просто лень… Не обнимет!

Продолжал раздувать самовар, хотя надобность в том уже давно миновала.

— А я завтра на вечер…

— Куда же?

— Да в клуб рабочий, приходите.

Вдруг спохватилась:

— Ах, Боже мой! Ну, что это, право, какая я… За булками ведь послали. Прощайте же…

Вскочил, словно встрепанный, лицо вытянулось:

— А чай-то как? Вот так раз!.. А еще говорили: к старой тетеньке…

Усмехнулась, плутовка:

— Благодарствуйте! На минуточку ведь, посмотреть, как живете вы… Ничего, мне понравилось. Прощайте же, тетенька-тетенькой, а за булками все же надобно.

Вильнула юбкой, стукнула каблучками — ау! уж и след простыл.

— Болван, болван! Хоть бы ручку поцеловал на прощание.

Черпнул из ведра воду ковшом и со злобой плеснул в самовар, на красные угли:

— Потухайте, черт вас дери!

И пошел в комнату, где кровать, да стол, да полдюжины венских стульев; принялся читать, но не клеилось: строчки прыгали и хотелось себя вздуть.

Присел к раскрытому окну, тяжело вздохнув. Стал мечтать.

Старый бог повесил на небесный свод богатырский щит из красной меди — круглую луну.

Было тихо.

Воцарялась ночь.

Лег спать, огорченно думая, что с ним такое случилось.

Кровать под молодым телом поскрипывала.

На рассвете прогудел церковный колокол: бум!.. бум! — тягуче так. Голос медный, с хрипотою.

Жизнь пробудилась, зачирикали серые воробушки.

С кровати поднялся Петр и к окну подошел, в одном белье, папироской попыхивая.

Раздвинул занавеску…

Мимо окон плетется стадо. Позвякивают бубенчики. Коровушки пегие, белые, черные, а вот красных нет. Гм! Почему же красных нет? Ведь они, говорят, молочные…

…Идут, и у каждой вымя колышется. Сзади шагают пастух да веснушчатый подпасок. Длинные кнуты ползут по земле, будто змеи. Пастух в дудку дудит: собирайся, тварь бессловесная, на луга травянистые, на подножный корм.

Теперь на поле пахнет медвяными травами.

…Прошли плотники. Ребята загорелые, рубахи заплатанные. Несут топоры, пилы и ящики со «струментом». Махорку потягивают, да по сторонам поплевывают.

А вот — девушка. Не спала всю ночь… Голову вперед, глаза к земле. Гадает, чай, заметили, что уходила, или нет.

Дело весеннее, дело понятное: любовью мать сыра-земля держится.

— Ах, ты, алая моя ленточка! Краля ласковая!

Кулаком стукнул по подоконнику:

— Будь я не я, а уж будешь моя!

И к столу направился.

На стуле, над почтовой бумагою, крепко задумался.

— Люблю тебя! ну! ей-богу же! — заскрипели пером мозолистые пальцы, но дальше — ни тпру, ни ну. Разорвал белый лист и чуть-чуть не расплакался.

— Я не вор, не разбойник, да и не пьяница! — начал вновь, и опять затерло: не понравилось.

Вздохнул:

— Башка ты моя дубовая!

А при встрече сказать и тем паче не сумеет он, опять нагородит с три короба вздора да глупостей, еще за краснобая-враля сочтет, много ведь таких стрекулистов водится, что сыплют словами, как бисером, а за пазухой таят змею ядовитую.

— Э-эх! Все не то…

Вытащил ящик с книгами из-под кровати. Рылся в нем и кряхтел, наконец, нашел истрепанную книжонку и, послюнявив палец, принялся ее перелистывать.

Увы! Книжонка та была — «новейшим письмовником».

Задумался, теребя русую бороду:

— Оно, конечно… ну, да уж ничего не поделаешь…

И прочел:

— Опьяненный Вашею небесною красотою, честь имею покорнейше просить Вашего согласия на вступление в законный брак…

Закипел! Не выдержал! Чертыхнулся, а письмовник отнес в кухню — в печку, на растопку к прочему мусору!

И вновь присел к столу, и вновь заскрипел пером по белому листику:

На сердце полегчало.

Запечатав письмо в синенький конверт, завалился спать.