Бедный мой Бернардье - страница 19

— Кто, я? Почему заступаться должен именно я? Зачем мне вмешиваться в жизнь своих подчиненных?

— Сам знаешь, кого посылают в мусорщики: сброд, бракованные все до одного. А я робот второй категории «люкс-А» с долговременной памятью.

— Не спорю, — говорю я. — Но раз тебя сюда отправили, значит, тут тебе и место. Там свое дело знают.

— Вступись за меня, — настаивает тронутая, и на глазах у нее выступают слезы. — Не знаю, почему, только мне всё кажется, что именно ты должен за меня заступиться.

— Ладно, ладно, там видно будет, — успокаиваю ее я.

— Ступай, берись за дело, перекур кончился.

Смотрю на тоненькие ее ножки, по колено ушедшие в отбросы Дарлингтона, — действительно, не место ей здесь, уж больно хрупка и нежна, словно из хрустали для люстры сделана. Но начальники в этом ни уха ни рыла не понимают. И его могущество Лорд-констебль, и его превосходительство господин мэр (обоих я, вообще-то, весьма ценю и уважаю) твердили одно и то же: бери ее к себе, и всё тут! Не видят они, что ли: не годится она в мусорщики, чересчур добра и чиста. Она из тех, кого бог бережет, как собственное дитя. От таких одно расстройство — и делу, и душе.

Кто не понимает, пусть думает, что быть Генеральным мусорщиком легко. А здесь мало того, что с мусором возишься, так еще и с разумными существами приходится иметь дело!

Теперь надо обойти свалку. В конце рабочего дня я всегда это делаю, ибо вид ее преисполняет меня восторгом и благоговением. Мне не заснуть, если я не окину взглядом восхитительные курганы утиля, всю прелесть этой очаровательной выгребной ямы. Вот я и шагаю, пиная отходы цивилизации, и в душе разливается неописуемое сладкое чувство патетического упоения. Надо будет непременно написать оду о свалке Дарлингтона. В местной газете наверняка не откажутся напечатать такое.

Как не ликовать, зная, что каждый выброшенный сюда предмет некогда доставлял радость человеку: простому, милому, обыкновенному человеку двадцать второго века. Вот, к примеру, это пенсне. Оно наверняка красовалось раньше на носу какого-нибудь доктора. Психиатра, хотя бы.

Назовем его доктором Моорли. Сквозь стекло этого пенсне доктор Моорли преданна заглядывал в глаза своих пациентов, тем, кого самоотверженно пытался исцелить. Как же не умилиться, глядя на это пенсне!

А вот пластмассовый меч. С первого взгляда его не отличишь от настоящего, но он пластмассовый.

Меч… откуда он взялся здесь? Что за судьба стоит за ним? Неизвестно. Вот и начинаешь гадать. Может, это детская игрушка. Или музейный экспонат, сохранявшийся когда-то под присмотром милейшего дяденьки с медалью за храбрость. Или бесценная семейная реликвия древних времен.

Или нечто совсем другое.

На этой свалке полно загадок!

Самое подходящее место для размышлений о судьбе вещей. И не только вещей, но и самого человека.

Взять хоть этот череп.

Ну и безобразники, им все правила нипочем! Черепа выбрасывать запрещено, они засоряют мембранные фильтры. Есть ведь утилизационная служба, но многим не по душе кремация, такие вот и прячут черепа.

Но сколько времени можно скрываться от недреманного ока государства? Двадцать, тридцать, пятьдесят лет.

А потом? Потом твой сын или внук, понятия не имеющий, чей этот череп, не отягощенный связанными с ним милыми воспоминаниями, швырнет его в мусоропровод. Пусть, мол, теперь об этом болит голова у Генерального мусорщика.

Как я посмотрю, это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты? Где заразительное веселье, охватывавшее всех за столом? Ничего в запасе, чтобы позубоскалить над собственной беззубостью? Полное расслабление? Ну-ка, ступай в будуар великосветской женщины и скажи ей, какою она сделается когда-нибудь, несмотря на румяна в дюйм толщиною. Попробуй рассмешить ее этим предсказанием, мой бедный Йорик!

— Да ты, никак, разговариваешь с черепом? — слышу я голос и оборачиваюсь. Передо мной человек лег пятидесяти, старомодно одетый, с галстуком-бабочкой из красной ткани с искоркой.