Белая Русь<br />(Роман) - страница 20

— Об этом говорить и думать нечего, шановный пане, — успокоил Шаненя. — У меня язык за семью замками. — Скажи, что казна платит за пуд?

Сколько там платит! — пан Скочиковский показал кукиш. Наморщив лоб, отвел глаза в сторону. — У казны не особенно возьмешь. А пока его выплавишь да выколотишь…

Шаненя знал, что пан берет у казны по два талера за пуд, но говорить о своих прибылях негоциант не хотел. Кроме того, в Несвиж и Варшаву железо Скочиковский отправляет на своих лошадях, за свой кошт. Значит, коням овес покупать надо, мужикам давать харчи на дорогу.

— Три пуда, шановный пане, это два дормеза, — высчитал Шаненя. — Я по два талера и пять грошей дать могу. Так немецкие купцы дают. На первых порах тридцать пудов дай. А через месячишко еще тридцать.

— Столько железа десять цехмейстеров не выработает. А у тебя же один коваль, — пан презрительно сплюнул: — Ты мне голову не морочь!

— А на сбрую, а на уздечки, а на седелки, — начал загибать пальцы Шаненя. — Инструмент делать надо. На одни молоты и клещи не меньше трех пудов пойдет.

Долго молчали. Скочиковский супил лоб, изрезанный мелкими морщинами. «Прикидывает да высчитывает… — решил Шаненя. — Каб не прогадать…» Наконец, согласился.

— Ладно, когда брать будешь?

— Хоть сегодня.

— Но гляди, чтоб… — и снова приложил палец. — Перед войтом ответ держать будешь.

— Вот крест… — Шаненя подумал, что пан Скочиковский запугивает его, хоть у самого душа дрожит. Шаненя запустил руку в мешок и, вытащив связку соболей, поднял их, повертел и с достоинством положил на лавку. Соболя были один в один, длинные, шелковистые, бурого цвета с белыми пятнышками на груди. У Скочиковского отняло речь, но сдержал и не выдал своего удивления. Таким соболям знал цену. И, словно между прочим, заметил:

— Ладный мех… А все плачешь, что деньгу не имеешь. Небось, не последние…

— Деньги нет. А соболей дочке на свадьбу берег. Да не выходит… Это тебе первый расчет, пане. — Шаненя свернул мешок, сунул его под локоть и вышел на крыльцо.

Скочиковский ковылял следом.

— Завтра до полудня чтоб в рудне был. С приказчиком разговоров не веди и глаза ему не мозоль. Сам приеду… Там пудов двадцать пять будет.

Шаненя кивнул. Косясь на псов, что лежали под акацией, высунув розовые языки, пошел к калитке.

Под вечер детишки с шумом прибежали в хату Гришки Мешковича.

— Тишей! — сурово крикнул Мешкович. — Раскудахтались…

Самый старший, Васек, шмыгал носом и говорил, запыхавшись от быстрого бега:

— Возле канавы дядька лежит пьяный-пьяный… И весь в крови…

— Кто это может быть? — удивился Мешкович.

Детишки дружно пожали плечами:

— Не наш…

— С какой же улицы, если не наш?

— Сходи посмотри, — тихо сказала баба и заворочалась со стоном на полатях.

— А ты лежи, — в ответ проворчал Мешкович. — Бражничают, а потом бьют рыло на камне. — Гришка воткнул иголку в холст, положил недошитую шапку на стел и, не снимая фартука, тяжело поднялся. Вышел во двор, вытянул шею, издали оглядывая человека. Детвора пустилась за ним следом.

На пыльной траве возле канавы с зеленой заплесневелой водой неподвижно лежал мужик. Мешкович подошел ближе, всматриваясь в измазанное кровью лицо, и, охнув, присел.

— Карпуха!..

Тот раскрыл глаза и, ворочая белками, оскалил редкие зубы. На губах его засохла красноватая слюна. Он застонал, тихо и часто вздрагивая. И вдруг из его полураскрытого рта вырвался слабый, прерывистый смех.

— Ты чего, Карпуха?!.

Страшная догадка овладела Мешковичем. Покосился в сторону шляхетного города, наморщил лоб.

— Беги, Васек, зови Ивана Шаненю!

Мальчишка стрелой пустился по улице. За ним вприпрыжку бросились остальные. Тотчас возле канавы стали собираться мужики и бабы. Вздыхали и охали, качая головами. Расступились, когда, широко ступая, подошел насупленный Шаненя. За ним — Алексашка и Ермола Велесницкий. Прибежал Парамон.

— Он про Небабу… Братом называл… Веревкой скрутили руки и повели, — рассказывал Парамон.

— Отбили мужику память.

— Куда его теперь?

— Понесем в мою хату, — решил Шаненя.

Мужики подняли Карпуху и понесли. Положили его в сенях. Здесь прохладней и мух меньше.

Устя, намочив тряпицу, осторожно и боязливо вытирала лицо Карпухи. Алексашка наблюдал со стороны, как украдкой смахнула девка слезу и приложила конец платка к покрасневшим глазам. «Сердобольная все же», — решил Алексашка. Потом Устя поила Карпуху зельем, что принесли бабы. Долго смотрел Шаненя на бледное отекшее лицо мужика и заключил, что пытали Карпуху на дыбе: нет ни царапины на теле, ни подтеков.