Белое и красное - страница 9
Сосед его, Кадев, спокойно посапывал за перегородкой; довольно часто он любил повторять, что ему никогда в голову не приходила мысль о самоубийстве. Чарнацкий продолжал читать письмо:
«Почти восемнадцать лет тюремного заключения и ссылки до предела исчерпали мои силы. Я устал, испытываю непреодолимое желание отдохнуть, однако для меня единственная возможность отдохнуть — это умереть. Быть может, вам интересно узнать, почему же именно сейчас я решился на самоубийство.
Мне трудно дать ясный ответ на этот вопрос. В душе моей происходит сложная борьба. Мои духовные силы иссякли, совсем незначительное волевое усилие, столь необходимое, дабы разрешить мучающие меня сомнения, явилось той каплей, которая переполнила чашу моего терпения и способствовала принятию решения…»
Но ведь Янович просидел десять лет в Шлиссельбурге, вспоминал Ян. И сломался только здесь, в Якутии.
Дальше Янович объяснял, почему он не воспользовался предоставившейся возможностью и не отправил на тот свет губернатора Якутска Миллера:
«Таких негодяев бесконечное множество ходит по земле…»
Письмо заканчивалось следующими словами:
«Прощайте, товарищи, всей душой желаю вам увидеть красный флаг над Зимним дворцом!»
Почти на окраине города, на улице, которая упиралась в проселок, ведущий к оврагу, Чарнацкий догнал коренастого мужчину. Это был Петровский. Он куда-то спешил, и смотреть на него было забавно, настолько быстрая ходьба не вязалась с ним, с этим неторопливым, степенным человеком.
— Куда это вы, Григорий Иванович?
— На почту, на почту, дорогой. — Петровский на секунду приостановился, здороваясь с Чарнацким. — Мне сообщили, что пришла телеграмма от жены.
«Кто-то получает телеграммы, а я?..» Вчера он решил больше не ходить на почту. И Верочке при виде его не надо будет смущенно опускать глаза, будто она виновата в том, что этот милый поляк уже давно не получает из Иркутска розовых конвертов, подписанных мелким энергичным почерком.
— Какой дух царит среди братьев поляков в Якутии? — спросил Петровский. — Боевой? К восстанию готовы?
В устах кого-нибудь другого это могло прозвучать весьма двузначно и, пожалуй, даже вызывающе. Но Петровский всегда с симпатией отзывался о польских товарищах, с которыми ему доводилось совместно жить и работать.
— Сейчас поляков в Якутии немного, не то что прежде.
По внешнему виду Петровский казался человеком довольно простоватым. И все сложные политические проблемы он объяснял ясно и доходчиво, с шутками-прибаутками. Но те, кто знал его поближе, помнили, как на заседаниях IV Государственной думы он выступал с едкими, саркастическими обвинительными речами. Потом эмигрировал в Германию, где редактировал большевистскую газету. Лично знал Ленина, приезжал к нему в Краков.
— Немного, говоришь? Ну а сколько на самом-то деле, если посчитать?
Ответить Ян не успел. Из-за угла вывернула губернаторская упряжка. Барон Тизенхаузен любил лошадей и знал в них толк. Зимой в сани впрягали тройку белых коней.
Чарнацкому и Петровскому пришлось посторониться, пропустить сани губернатора.
— Куда это он так спешит, негодяй? Даже казаков своих потерял. — Петровский спокойно стряхнул с тулупа снег, брызнувший из-под копыт. — Хороша тройка.
Через минуту мимо промчался эскорт Тизенхаузена.
— О, это вы! — Катя посмотрела на Чарнацкого как-то растерянно. — Вам дать что-нибудь почитать?
— Почитать?
— Ах да, простите. Я жду Михаила Абрамовича. Есть новости. Ну наконец-то!
Чарнацкий никогда не видел Юрьева таким возбужденным. Тот вбежал в читальный зал, галстук на боку. В руке он держал телеграмму и размахивал ею.
— Товарищ Бубякин тоже получил телеграмму. Слушайте: «Мама уехала навсегда». «Мама уехала навсегда» означает: «Революция! Самодержавие свергнуто!» Необходимо немедленно это сообщить всем нашим товарищам, всем жителям города.
— Прежде чем действовать, следует получить подтверждение еще из какого-нибудь достоверного источника, — предложила Катя.
— По дороге сюда я встретил Григория Ивановича. Он спешил на почту за телеграммой от жены. Мимо нас промчались сани губернатора, похоже, Тизенхаузен куда-то тоже очень спешил.