Берег ветров. Том 1 - страница 11

- Дело родственное, - вставил Йоосеп.

- Как так родственное?! - кашлянул Каарли, но тотчас же сообразил, снова откашлялся и захлестнул потуже свою драную шубенку, сквозь полы которой здесь, на открытом месте, так и рвался ветер. - Дело родственное… Да-а… Вот так шило-парень!

При совершении торга Тынис скупился, выторговывал каждый грош, но когда шлюп уже был нагружен рыбой, он заказал у кярласких торговцев для родственников и односельчан два бочонка пива - больше, чем папаша Пууман. Оно и понятно: разве может волостной старшина тягаться с капитаном трехмачтового судна?!

О том, что творилось на берегу, о пиве, которого отведал и мастер-корзинщик, говорится в песне, сочиненной самим Каарли:

Мы про Хольмана болтали,

Третий ковш уж допивали,

А в сторонке кубьяс слушал…

Черт бы взял холопью душу!

- Сийма надо вздуть, ребятки!

Пусть покажет кубьяс пятки,

Позабавимся на диво!

- Гаркнул Кусти из Лайакиви.

Виллем не успел подняться,

За весло рукою взяться,

А уж кубьяс задал драла,

- Насмешил он всех немало!

А с четвертого ковша

Речь о Пуумане пошла,

О его быке задорном.

О судье - глупце упорном!

Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий, и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли «по двенадцатому кругу», в песне говорилось уже

О церковной лютой скуке

И холеной графской суке…

После «четырнадцатого круга» не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить

О морозах небывалых,

Сучьих свадьбах разудалых…

вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Вторый, божьей милостью император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, и прочая».

Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.

Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.

Был прохладный, дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних - великой пятнице - лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо, с правильными чертами, выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он - пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.

Господин пастор уже несколько раз обмакивал в медную чернильницу ручку костяной резьбы, но ни одной новой черточки на бумаге не прибавлялось. Стихотворство сегодня, увы, не клеилось, шорох дождя, доносившийся снаружи, нагонял сон, заставлял поневоле зевать.

Духовный пастырь вздохнул и плотнее вместе со стулом придвинулся к столу. Нет, он должен закончить текст хорала, и не ради доходов, которые приносит составление духовных песнопений, а для того, чтобы неустанно бороться против плевел непокорности. Число каугатомаских прихожан, объятых еще чувством глубокого и искреннего уважения к нему, Гиргенсону, явно уменьшалось.

Да, именно святое чувство гнева против непокорных и помогло сегодня господину пастору написать нижеследующие (правда, не совсем самостоятельные) стихи:

Пусть змеиное семя в твоей душе

Сгорит на господнем святом огне