Берег ветров. Том 1 - страница 12

В том, что Иисуса распяли, ты виноват

Плачь и молись, а не то ты низринешься в ад!

Ныне и присно не знать непокорным пощады

Вечно страдать им в пылающих горнах ада.

Ну вот, одна строфа готова. Еще лет пять-шесть тому назад он, Гиргенсон, один сочинял духовные песни для всего уезда, и, хвала господу, он мог быть доволен и самим собой и своими песнями. Теперь же каждый пастор (есть у него талант или нет) сам строчит тексты церковных песнопений; они во многих местах стали такими неказистыми, что консистории следовало бы обратить на это внимание. Взять хотя бы стихи, скроенные этим Умблиа. (Именно «скроенные», - ведь господин пастор Гиргенсон, который, сам, разумеется, «in der Dichtungskunst zu Hause war»[3], не мог считать поэтическим творчеством такую вещь.)

Опустились сумерки на землю

Тишина объяла мирный луг.

Я словам распятого Иисуса внемлю:

«Господи, избави мя от мук!

Чашу горькую испить мне повелося…» - и т. д.

Что в этой строфе поучительного для паствы? И вообще, этот Умблиа и как пастор, и тем более как пробст - ist nicht ein Mann am rechten Platz[4] Собирает всякую чепуху, народные песенки, прибаутки, суетится в певческом и просветительном обществе, как какой-нибудь школьный учитель, - а что пользы от этого церкви?

Eine Dummheit![5] Одно подстрекательство народа, разжигание страстей, пустозвонство. Или взять книжки этих самых Борнхёэ, Вильде и других подстрекателей - mein Gott![6]. Царское правительство ведет здесь ihre Politik[7] - политику обрусения. Но эстонский народ должен раствориться не в русском, а в немецком народе. За это должен был бы ратовать пробст Умблиа с церковной кафедры… это было бы eine richtige Lösung[8] (сам Гиргенсон был зятем Ренненкампфа).

В массах простонародья, конечно, еще большинство таких, которые in der Ideologie[9] поотстали от времени, которые с глупым упрямством держатся дедовской вековой вражды к немцам. Но по ним ведь нельзя судить обо всем народе; более состоятельные и образованные люди давно уже изучили немецкий язык и ввели его в домашний обиход, так что их дети уже могут, слава богу, стать настоящими немцами (правда, господин Гиргенсон заставил своих дочек с малолетства штудировать и русский язык, но это так, на всякий случай). Entschuldigen sie[10], неужели во всем уезде не сыскать лучшего пробста, чем этот Умблиа? Нет, придется-таки все это хорошенько втолковать суперинтенденту - конечно, устно: письменно вести такие дела неблагоразумно. (Если самого Гиргенсона выдвинут в пробсты, то было бы, конечно, хорошо, чтобы это сделал кто-нибудь из соседних пасторов - zum Beispiel[11] Лебеман из Рандвере или, еще лучше, помощник самого Умблиа - молодой Розенфельд…)

В дверь канцелярии кто-то тихо и несмело постучал. Господин пастор прислушался. Предобеденное время каждого вторника было им назначено для составления текстов духовных песнопений. В эти часы в доме должна была царить тишина, и никто не смел его тревожить. Барыня уехала вчера с дочками в гости к tante Charlotte[12] в Куресааре, они должны были возвратиться только в четверг. Кто же этот нахал, рискнувший помешать ему?

- Herein![13] - раздраженно крикнул господин пастор.

В дверях появилось испуганное круглое лицо горничной Леэны.

- Что тебе нужно? Разве ты не знаешь, что в эту пору я тружусь в святом уединении и никого не принимаю?

- Церковный староста, юугуский Сийм, ждет уже давно и просит господина пастора принять его.

- Принять его? А за что же ты жалованье получаешь, если за порядком в доме следить не умеешь? Разве староста не знает, где живет кистер?

- Сийм говорит, что кюласооский Реэдик из Руусна при смерти, но не велит посылать за господином пастором. Этак он и умрет без причастия.

- Что? Хочет умереть без причастия? Пришли сейчас же сюда Сийма!