Берег ветров. Том 1 - страница 20

А теперь?.. Теперь не стоит и думать о таких делах. Теперь надо будет усердно оглядеться, поискать, не найдется ли для него места на каком-нибудь корабле.

Пришла осенняя пора. Серое, моросящее дождем небо все ниже нависало над бурливым, пенистым морем, над стонущими от ветра прибрежными лесами, и птицы, словно боясь, чтобы тучи не прижали их совсем к морскому берегу, длинными вереницами улетали на юг.

Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густоперые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.

Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.

Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми, жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность - он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.

…Снизойди ко мне, Христос,

Ветер в море нас отнес…

Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их, а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как-никак, все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать. Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы - сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора… Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники и конокрады, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.

…Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда, по крайней мере, хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:

Велик и славен русский царь,

Земля его богата.

Приказ нам отдал государь:

«Бей басурман, ребята!»

Ленивых царь не пожалел,

Огонь в груди его горел,

И мы побили турок.

Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай - рай, май, кай, ай, вай…

Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок, - кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.

С тех пор как Рити прогнала поводыря Каарли, Йоосепа, жизнь слепого стала слишком уж серой и скучной. Иногда на него находила такая тоска, что хотелось махнуть на все рукой - и на ложки, и на корзины, и даже на песни. Ведь и он, Каарель Тиху, тоже был когда-то настоящим мужчиной: и в его руках пела пила, гремел топор, и корабельные шпангоуты легко, послушно становились на свое место, а сам он был как стройный молодой дубок, и по воскресеньям девушки у качелей долго глядели ему вслед.