Берегите лес от пожара [СИ] - страница 13

Лаки побывал везде: у мэра, губернатора области, даже в региональной службе предела. Везде его встречали очень вежливо, обещали разобраться и принять меры — и не делали ничего.

Потом корректные секретари с каменными лицами стали просто вычеркивать его из списков на прием. И в кассах не продали билет до столицы — существует распоряжение минобраза, что когда идет учебный год, все поездки от места учебы для студентов и школьников запрещены.

За неделю до эвтаназии Лаки зашел к Катёнку и в третий раз — вечером. Дома стеречь и ругаться некому, дома один чокнутый Тамагочи — отличная защита от назойливых соседей. Чтобы в чужой огород не лазали и под окнами не подслушивали.

— Ну, что? — спросил Лаки с порога. Катька помотала головой. В русых волосах прибавилось несколько серебряных — почти незаметных. Женщина махнула молчаливой соседке и за руку потянула Лаки из палаты в вылизанный, длинный, ярко освещенный и почти пустой коридор. Завела за поворот, прислонилась к скользкой бежевой стене.

— Давай тут постоим.

— Может, в парке прогуляемся?

Вечер был теплый, нежный. Опаловый закат уплывал за черепичные крыши. Зажигались фигурные фонари. По гладким дорожкам под ними чинно гуляли пациенты и посетители, отдыхали на скамейках с литыми чугунными ножками.

Катишка замотала растрепанной головой:

— Не хочется… Там камеры на каждом дереве, и деревья ненастоящие.

Он показал на белую кожаную банкетку у стены:

— Тогда садись.

— Сидеть больно. Мне колют дигиталис, — объяснила она. — Говорят, от сердца. Можно подумать, не все равно. От чего умереть…

— А ты… ко мне на колени садись.

Глаза Катишки от удивления стали огромными, и Лаки наконец отважился. Наклонился. Слизнул горький вкус с ее губ. Катёнок потянулась к Лаки, тепло выдохнула в ухо:

— Вокзал, третья ячейка, год рождения Саньки Македонского.

Только Катёнок смела звать «Санькой» и великого полководца, и Лаки.

Он кивнул. Женщина глубоко вздохнула. И продолжала, доверчиво сжимая в руках его ладонь:

— Ты… не дергайся так… мне приговор показали. Там кроме стандартного «творчество имярек интереса для общества не представляет» еще меленько было курсивом «чуждая нам эскапистская идеология». Так что апелляцию просто вытерли, а адреса поставили в «черный список».

Сжала ладони, чтобы Лаки действительно не дергался, подняла глаза к потолку:

— Сань, пусть слушают, все равно уже. Ты… меня им не оставляй, когда сожгут, — и пальцы — холодные, как у лягушки? Нет, теплые, горячие — медленно скользнули от его запястья вверх под рукавом. — И пепел не закапывай. Ты в Лесу развей, ладно? Где мы в эльфов играли. Это кому-то кажется, что так нехорошо, что только врагов развеивали. А я наоборот…

Лаки кивнул. Слова не шли на язык, да и мысли в голове стали вязкими, никчемушными совсем.

— Кать, ты им не сдавайся, — шептал Лаки в ее волосы. — Я на самый верх пойду, к самому их главному хрену, мы все пойдем. Я уже пробовал. Я Сеть на уши поставил. Мы сможем!

Ее щека дернулась:

— «Никогда и ничего не проси», слышишь?

«Но не дадут же сами, и не предложат!» — хотелось заорать. Может, на руки ее подхватить, пронести мимо охраны, мимо видеокамер и прочей ерунды; что-то кому-то доказывать, протестовать, не стоять с идиотским видом, выслушивая ее завещание! А она распахнула карие свои глазищи с золотыми искорками:

— А я рада! Мне всегда было жалко наших бабушек, которые идут согнутые и всего боятся, и не знают, когда служба предела к ним придет. И как. А мне-то известно! — она словно бросала вызов. Смотрела в игольчатую морду нацеленной на них следящей камеры, точно язык показывала.

И Лаки оставался в хосписе до девяти вечера — пока его не стали выгонять, почти силой.

Дома Лаки сунулся в справочник.

«Наперстянка пурпуровая — Digitalis purpurea: многолетнее травянистое растение… превышение дозы может вызвать токсикоз вплоть до остановки сердца»…

Он стукнул по столу так, что заболели кулаки. Лаки стиснул зубы. Надо… надо будет Катёнку завтра сказать, чтобы отказалась. Ее право.

Парень резко поднялся. Накинул куртку. Вышел из дому.

Прошел насквозь их с Катишкой аллею с худосочными кленами, зализанную ветром, сметающим бумажки, пакетики от чипсов и презервативы; гоняющим пластиковые бутылки по растресканному асфальту. Уходил в тень от патрулей. Обошел старинное здание вокзала со статуями рабочего и крестьянки в нишах, заглянул в платный туалет, потом сделал круг по путям между тоннелем и пешеходным мостом. Убедился, что не следят. И спустился в камеру хранения.