Бесы (примечания)

поражение (итал.).

Со мной обошлись как со старым колпаком (франц.).

может разбить мою жизнь (франц.).

в любой стране (франц.).

в стране Макара и его телят (франц.).

я всего лишь простой приживальщик, и ничего больше! Да, и-и-ничего больше (франц.).

у этих семинаристов (франц.).

Дорогой друг (франц.).

букетом императрицы (франц.).

для нашей святой Руси (франц.).

но надо различать (франц.).

Между нами говоря (франц.).

добрейший друг (франц.).

Эти нескончаемые русские слова!.. (франц.)

Вы знаете, у нас... Одним словом (франц.).

чтобы показать вам свою власть (франц.).

однако это весьма любопытно (франц.).

прелестных дам (франц.).

вы знаете эти псалмы и книгу Иова (франц.).

и он показал свою власть (франц.).

что за дикая выдумка! (франц.)

вы знаете (франц.).

с таким высокомерием (франц.).

Неужели? (франц.)

мой добрый друг (франц.).

Прелестное дитя! (франц.)

Но, дорогая… (франц.)

И затем, так как монахов встречаешь чаще, чем здравый смысл (франц.).

Право же, дорогая (франц.).

и затем (франц.).

Милый, милый друг! (франц.).

Раздражителен, но добр (франц.).

О, это довольно глупая история! Я вас ожидал, мой добрый друг, чтобы рассказать… (франц.)

Все одарённые и передовые люди в России были, есть и будут всегда картёжники и пьяницы, которые пьют запоем (франц.).

Но, между нами говоря (франц.).

Мой милый, я (франц.).

Но, мой добрый друг (франц.).

Но ведь это ребёнок! (франц.)

Да, я оговорился. Но… это всё равно (франц.).

Да, да, я не в состоянии (франц.).

этим дорогим ребёнком (франц.).

этого дорого сына (франц.).

такой недалёкий! (франц.)

это всё же жалкий человек (франц.).

И наконец, это смехотворно (франц.).

Я каторжник, Баденге (франц.).

Мне наплевать на это! (франц.)

«Человек, который смеётся» (франц.).

Мне наплевать на это, и я заявляю о своей свободе. К чёрту этого Кармазинова! К чёрту эту Лембке! (франц.)

Вы, не правда ли, мне не откажете в содействии, как друг и свидетель (франц.).

именно так (франц.).

что-то в этом роде (франц.).

я помню это. Наконец (франц.).

он походил на идиотика (франц.).

Как! (франц.)

этого бедного друга (франц.).

нашего раздражительного друга (франц.).

Но это пройдёт (франц.).

происшествия. Вы меня будете сопровождать, не правда ли? (франц.)

О Боже, великий и милостивый! (франц.)

и начинаю веровать (франц.).

В Бога? В Бога Всевышнего, который так велик и так милостив? (франц.)

Он делает всё, что я хочу (франц.).

Боже! Боже! (франц.)

наконец одно мгновение счастья! (франц.)

Вы и счастье, являетесь одновременно! (франц.)

я был так взволнован и болен, и к тому же… (франц.)

Это местный фантазёр. Это лучший и самый раздражительный человек на свете (франц.).

и вы совершите благодеяние (франц.).

Друг мой! (франц.)

Наконец, это смешно (франц.).

Этот Маврикий (франц.).

славный малый, всё-таки (франц.).

этому бедному другу (франц.).

этот дорогой друг (франц.).

Эта бедная (франц.).

этот Липутин, всё то, чего я не понимаю (франц.).

Я неблагодарный человек! (франц.)

всё решено (франц.).

это ужасно (франц.).

простите (франц.).

это ангел (франц.).

Право (франц.).

наконец (франц.).

Двадцать лет! (франц.)

Это чудовище, и наконец (франц.).

Эти люди представляют себе природу и человеческое общество иными, чем их сотворил Бог и чем они являются в действительности (франц.).

но поговорим о другом (франц.).

в Швейцарии (франц.).

это было глупо, но что делать, всё решено (франц.).

словом, всё решено (франц.).

Господь Бог (франц.).

если чудеса существуют? (франц.).

и пусть всё будет кончено! (франц.)

так называемый (франц.).

оставьте меня, мой друг (франц.).

вы видите (франц.).

Да что с вами, Лиза! (франц.)

дорогая кузина (франц.).

Но, дорогой и добрейший друг, в каком беспокойстве… (франц.)

болезненный тик (франц.).

словом, это погибший человек и что-то вроде беглого каторжника… (франц.)

Это человек бесчестный, и я полагаю даже, что он беглый каторжник или что-то в этом роде (франц.).

Пётр, дитя моё (франц.).

шутовской (франц.).

И вы совершенно правы (франц.).

Возвышенно (франц.).

«Сын, возлюбленный сын» (франц.).

Он смеётся (франц.).

Оставим это (франц.).

именно так! (франц.)

поднимать шум вокруг своего имени (франц.).

Он смеётся. Он много, слишком много смеётся (франц.).

Он всегда смеётся (франц.).

Тем лучше. Оставим это (франц.).

Я хотел переубедить (франц.).

А эта бедная тётя хорошенькие вещи она услышит! (франц.)

Тут скрывается что-то слепое и подозрительное (франц.).

Они попросту лентяи (франц.).

Вы лентяи! Ваше знамя — тряпка, воплощение бессилия (франц.).

какая-то глупость в этом роде (франц.).

Вы не понимаете. Оставим это (франц.).

вы понимаете? (франц.)

Интернационале (франц.).

протеже, т. е. опекаемого, покровительствуемого (франц.).

бешеную активность (франц.).

благодетельного грубияна (франц.).

Пусть нечистая кровь напоит наши нивы! (франц.)

«Моего милого Августина» (нем.).

Ни одной пяди нашей земли, ни одного камня наших крепостей! (франц.)

Да, такое сравнение допустимо. Как донской казачок, пляшущий на собственной могиле (франц.).

Оставим это (франц.).

Я забыл (франц.).

Жребий брошен! (лат.)

бесцеремонности (франц.).

не подавая вида! (франц.)

К сведению читателя (франц.). Здесь в смысле: вы предупреждены.

Если и не правда (итал.).

перст (лат.).

Наконец-то друг! (франц.)

Вы понимаете? (франц.)

Виноват, я забыл его имя. Он нездешний (франц.).

в выражении лица что-то тупое и немецкое. Его зовут Розенталь (франц.).

Вы его знаете? Что-то тупое и очень самодовольное во внешности, в то же время суровый, неприступный и важный (франц.).

я в этом кое-что смыслю (франц.).

да, я вспоминаю, он употребил это слово (франц.).

Он держался на расстоянии (франц.).

короче, он как будто думал, что я немедленно брошусь на него и начну его нещадно бить. Все эти люди низшего состояния таковы (франц.).

Вот уже двадцать лет, как я подготовляю себя к этому (франц.).

Я держал себя спокойно и с достоинством (франц.).

и, словом, всё это (франц.).

и кое-какие из моих исторических, критических и политических набросков (франц.).

да, именно так (франц.).

Он был один, совсем один (франц.).

в передней, да, я вспоминаю, и потом… (франц.)

Я был, видите ли, слишком возбуждён. Он говорил, говорил… кучу вещей (франц.).

Я был слишком возбуждён, но, уверяю вас, держался с достоинством (франц.).

Знаете, он упомянул имя Телятникова (франц.).

который мне, между прочим ещё должен пятнадцать рублей в ералаш. Словом я не совсем понял (франц.).

как вы полагаете? Наконец он согласился… (франц.)

и ничего больше (франц.).

по-дружески, я совершенно доволен… (франц.)

мои враги… и затем к чему этот прокурор, эта свинья прокурор наш, который два раза был со мной невежлив и которого в прошлом году с удовольствием поколотили у этой очаровательной и прекрасной Натальи Павловны, когда он спрятался у неё в будуаре. И затем, мой друг (франц.).

когда у тебя в комнате такие вещи и приходят тебя арестовывать (франц.).

Удалите её (франц.).

и потом, это мне докучает (франц.).

Нужно, видите ли, быть готовым (франц.).

каждую минуту (франц.).

Видите ли, мой милый (франц.).

Это началось в Петербурге (франц.).

Вы меня ставите на одну доску с этими людьми! (франц.)

с этими вольнодумцами от подлости! (франц.)

Знаете ли (франц.).

что я пройзведу там какой-нибудь скандал (франц.).

Мой жизненный путь сегодня закончен, я это чувствую (франц.).

я вам клянусь (франц.).

Что вы об этом знаете (франц.).

мой жизненный путь закончен (франц.).

что скажет она (франц.).

Она будет меня подозревать всю свою жизнь… (франц.)

это неправдоподобно… И затем женщины… (франц.)

С Лембке нужно держать себя достойно и спокойно (франц.).

О, поверьте, я буду спокоен! (франц.)

на высоте всего, что только есть самого святого (франц.).

Идёмте! (франц.)

«Всё к лучшему в этом лучшем из возможных миров». Вольтер, «Кандид» (франц.).

мой час пробил (франц.).

Вы делаете одни только глупости (франц.).

Добрейший друг (франц.).

Дражайший (франц.).

Дорогой господин Кармазинов (франц.).

и так как монахов встречаешь чаще, чем здравый смысл (франц.).

Это прелестно, о монахах (франц.).

и на этом кончим, мой милый (франц.).

полностью (франц.).

это глупость в её самой чистейшей сущности, нечто вроде химического элемента (франц.).

между прочим (франц.).

Господа! (франц.)

Агент-провокатор! (франц.)

прости вас Господь, мой друг, и храни вас Господь (франц.).

по прошествии времени (франц.).

что касается меня (франц.).

у этих бедных людей бывают иногда прелестные выражения, полные философского смысла (франц.).

Дитя моё (франц.).

Это жалкие мелкие негодяи и больше ничего, жалкие дурачки — именно так! (франц.)

О, вчера он был так остроумен (франц.).

какой стыд! (франц.)

Вы меня простите, прелестнейшая, не правда ли? (франц.)

детям (франц.).

Вы меня простите, не правда ли… (франц.)

бедная мать! (франц.)

напротив (франц.).

па де дё (франц.).

Дорогая (франц.).

Глас народа — глас Божий (лат.).

Вы несчастны, не правда ли? (франц.)

Мы все несчастны, но нужно их простить всех. Простим, Лиза (франц.).

нужно прощать, прощать и прощать! (франц.)

двадцать два года! (франц.)

у этого купцы, если только он существует, этот купец… (франц.)

Вы несчастны? (франц.)

Но знаете ли вы, который теперь час? (франц.)

существует ли она, Россия? Ба, это вы, дорогой капитан! (франц.)

Дорогая Лиза (франц.).

О Боже мой (франц.).

Да здравствует республика (франц.).

Да здравствует демократическая, социальная и всемирная республика или смерть! (франц.)

Свобода, равенство, братство или смерть! (франц.)

«Кириллов, русский дворянин и гражданин мира» (франц.).

русский дворянин-семинарист и гражданин цивилизованного мира (франц.).

урождённой Гариной (франц.).

Настасью (франц.).

как (франц.).

этого купца (франц.).

Да здравствует большая дорога (франц.).

этот Маврикий (франц.).

у меня всего-навсего сорок рублей, он возьмёт эти рубли и всё-таки убьёт меня (франц.).

Слава Богу (франц.).

и потом (франц.).

это начинает меня успокаивать (франц.).

это очень успокоительно (франц.).

это успокоительно в высшей степени (франц.).

я — совсем другое (франц.).

но, наконец (франц.).

Это прелестно (франц.).

Да, это именно так можно перевести (франц.).

Это ещё лучше, у меня всего сорок рублей, на… (франц.)

То есть (франц.).

друзья мои (франц.).

Она этого хотела (франц.).

Но… это прелестно (франц.).

чуточку водки (франц.).

самую малость (франц.).

«Я совсем болен, но это не так уж плохо быть больным». (франц.)

она именно имела вид дамы (франц.).

Э… да это, кажется, Евангелие (франц.).

Вы, что называется, книгоноша (франц.).

Я ничего не имею против Евангелия, и… (франц.)

«Жизнь Иисуса» (франц.).

Мне кажется, что все направляются в Спасов… (франц.)

«Да ведь это дама, и вполне приличная» (франц.).

«Этот кусочек сахару — это ничего… (франц.)

В высшей степени приличное (франц.).

вам нет и тридцати лет (франц.).

Но Боже мой (франц.).

Эти негодяи, эти несчастные!.. (франц.)

Ба, я становлюсь эгоистом… (франц.)

Но что же надо этому человеку (франц.).

Боже мой, друзья мои (франц.).

Но, мой дорогой и новый друг (франц.).

Что же делать, да я в восторге! (франц.)

не правда ли? (франц.)

^>1 Я люблю народ, это необходимо, но мне кажется, что я никогда не видал его вблизи. Настасья… нечего и говорить, она тоже из народа… но настоящий народ (франц.).

Дорогой и несравненный друг (франц.).

дорогая простушка. Евангелие… Видите ли, отныне мы его будем проповедовать вместе (франц.).

нечто совершенно новое в этом роде (франц.).

это установлено (франц.).

и этой дорогой и неблагодарной женщине (франц.).

Дорогая и несравненная, для меня женщина — это всё (франц.).

становится слишком холодно. Между прочим, у меня всего сорок рублей, и вот эти деньги (франц.).

не будем больше говорить об этом, потому что меня это огорчает (франц.).

потому что нам надо поговорить (франц.).

Да, мне нужно много сказать вам, дорогой друг (франц.).

Как, вы знаете уже моё имя? (франц.)

Довольно, дитя моё (франц.).

у нас есть деньги, а затем Бог милостив (франц.).

Довольно, довольно, вы меня мучаете (франц.).

Это ничего, мы подождём (франц.).

Двадцать лет! (франц.)

Вы благородны, как маркиза! (франц.)

как в вашей книге! (франц.)

Довольно, довольно, дитя моё (франц.).

Знаете ли (франц.).

Неужели я так болен? Да ведь ничего серьёзного (франц.).

О, я припоминаю это, да, Апокалипсис. Читайте, читайте (франц.).

мы отправимся вместе (франц.).

эти свиньи (франц.).

вы знаете… в этой книге (франц.).

одно сравнение (франц.).

Да, Россия, которую я любил всегда (франц.).

и другие вместе с ним (франц.).

вы поймёте потом (франц.).

Вы поймёте потом… Мы поймём вместе (франц.).

Вот как, тут озеро (франц.).

И я буду проповедовать Евангелие… (франц.)

Это ангел… Она была для меня больше, чем ангел (франц.).

Любимая, любимая… (франц.)

Я вас любил! (франц.)

Я люблю вас всю жизнь… двадцать лет! (франц.)

часок (франц.).

бульону, чаю… наконец, он так счастлив (франц.).

Да, друзья мои (франц.).

Вся эта церемония (франц.).

Батюшка, я вас благодарю, вы очень добры, но… (франц.)

Вот мой символ веры (франц.).

Я лгал всю свою жизнь (франц.).

совсем немного (франц.).

Фрагмент текста «Да Христос и приходил <…> Этими земля оправдана» цит. по: Б. Тихомиров. Заметки на полях академического Полного собрания сочинений Достоевского (уточнения и дополнения) // Достоевский и мировая культура. № 15. СПб., 2000. С. 234.

непременное условие (лат.).

непорочное зачатие (франц.).

тысячелетие (лат.).

Достоевский имеет в виду рассуждение о том, что икона свята и чудесна потому, что к ней устремлялись и в неё лились потоки надежды, молитвы, веры народной — столетиями. То есть — что верующие сделали её святой.

Необходимо отметить, что Фурье, говоря о цивилизованной торговле, использует символ паука, чрезвычайно важный для творчества Достоевского вообще и для романа «Бесы» в частности. У Достоевского этот символ гораздо масштабнее, он доосмыслил и переосмыслил то, что имел в виду Фурье (читавшийся Достоевским пристально). Но, чтобы понять символ Достоевского, надо знать, что он прочёл (и чем, возможно, был поражён) у Фурье: «Паук — эмблема цивилизованной торговли. Надо постоянно беречься паука, который всегда готов завладеть каждым углом, оставленным хоть на сутки без внимания. Торгаш также водворяет свою лавку или свой магазин всюду, где только может — в самых грязных улицах, у самых великолепных памятников; стоит только не присмотреть за каким бы то ни было местом, чтобы завтра же там появились торгаш и паук. Лавка и паутина представляют в различных видах своих все переходы от прекрасного к безобразному: одни грязны и отвратительны, другие блистают чистотой, порядком и симметриею. И здесь, и там остроумный механизм проволок и звонков извещает хозяина о прибытии постороннего. Хозяин, — торгаш или паук, — проводит всю жизнь в углу своей лавки или паутины. Уши и глаза его постоянно настороже: он смотрит, прислушивается; в этом всё его дело. Лавка воздвигнута, паук уселся на своё место. Горе неосторожному, двуногому или многоногому, кого роковая судьба приведёт в его паутину. Едва вступил он на неё, хозяин уже знает это, и участь пришельца решена. Торгаш или паук кидается на него, хватает добычу, обволакивает её слизистыми нитями или медовыми речами. И опутав его члены или рассудок, они погружают ему в сердце или кошелёк своё жадное сосало. Тогда они принимаются сосать и сосут, пока не высосут всё, и затем с пренебрежением отворачиваются от этого бескровного трупа, от этого пустого кармана. У паука голова покрыта глазами, громадное брюхо, длинные, крючковатые лапы; но груди, сердца нет. Паук пожирает подобных себе; самка жрёт самца и детёнышей. Торгаши также ведут друг с другом вечную войну, не щадя ни родных, ни соотечественников; толстые всегда пожирают тощих. Труд паука и торгаша состоит в том, чтобы — раскидывать паутину и хватать добычу; от этого труда они жиреют за счёт других, но для общества их труд бесплоден; на что годна паутина? Цивилизованная торговля — паук; а промышленность — муха, которую она сосёт, истощает и убивает. А между тем секта экономистов неистово кричит: “Дайте полную свободу купцам”, laissez faire les marchands! (Дайте действовать купцам!)». Цит. по: Н. В. Соколов. Отщепенцы // Шестидесятники. М., 1984. С. 284–285.

Дело петрашевцев. Т. 1–3. М.-Л., 1937–1951. Т. 3. С. 120.

М. С. Альтман. Имена и прототипы литературных героев Достоевского. Учёные записки Тульского гос. пед. института, 1958, вып. 8. С. 145–148.

М. Ю. Лермонтов. Полное собрание сочинений. Т. 6. СПб., 1913. С. CXXVI.

В. Л. Комарович. Юность Достоевского // Былое, 1925. № 23. С. 7.

Шестидесятники. М., 1984. С. 355.

Тихон Задонский, в миру Тимофей Савельевич Кириллов (1724 — 13 августа 1783; открытие мощей — 1861) — святой, знаменитый иерарх и духовный писатель. Монашество принял в 1758 г. С 1763 г. — епископ Воронежский. Не довольствуясь устной проповедью, писал и рассылал по церквам особые сочинения для народа: «Краткое увещание, что всякому христианину от младенчества до смерти в памяти всегда содержать должно», «Краткое наставление, како подобает себе в христианской должности содержать», «Наставление о должности христианской, родителей к детям и детей к родителям», с кратким изъяснением десяти заповедей, «Примечания некая, из Святого Писания выбранная, возбуждающая грешника от сна греховного и к покаянию призывающая с последующими образами, с кратким увещанием к скорому обращению», «Плоть и дух». По расстройству здоровья в 1767 г. испрашивает себе увольнение и с 1769 г. поселяется в Задонском монастыре. Здесь он жизнью показал пример высокого благочестия и аскетизма. Спал на ковре, набитом соломой, 4–5 часов, остальное время посвящая богословским занятиям и молитве. Жил среди самой бедной обстановки, пищу употреблял самую скудную, несмотря на слабость сил, часто занимался тяжёлыми работами, колол дрова, косил сено и т. п. Строгий к себе, он был любовно снисходителен к слабостям других. Его глубокое смирение и всепрощение были тем замечательнее, что сам он был человек горячий и нервный. Он до земли кланялся своему келейнику, если видел, что тот оскорбился каким-нибудь его замечанием; будучи богословом и подвижником, смиренно брал уроки духовной мудрости и духовного утешения из уст простых, неграмотных, но благочестивых монастырских старцев. Однажды в гостях у знакомых он вступил в беседу с каким-то дворянином вольтерьянцем и кротко, но сильно стал опровергать его; собеседник вышел из себя и дал ему пощёчину; святитель тут же упал ему в ноги с мольбой о прощении — и этим так на него подействовал, что тот с тех пор сделался хорошим христианином. Из ближних и дальних мест к келье святителя стекался народ, чтобы получить его наставление и благословение. Он был благотворителем и миротворцем. На благотворения шла вся его 500-рублёвая пенсия и всё, что он получал в дар от знакомых. В Задонске написал: «Об истинном христианстве», «Сокровище духовное от мира собираемое» (размышления о предметах веры по поводу слов, изречений или каких-либо явлений из видимой природы), «Проповеди краткие», « Наставление монашествующим», «Письма келейные», «Письма к некоторым приятелям посланные», «Наставление христианское». Из этих произведений но повелению Св. Синода составлено для чтения в церквах «Наставление о собственных всякого христианина должностях» (1789; 48 изд., М., 1879). Специально для монахов написаны св. Тихоном «Правила монашеского жития» и «Наставление освободившимся от суетного мира». Полное издание писаний св. Тихона Задонского осуществлено Св. Синодом в 1836 г., в 1889 г. вышло пятое издание.

Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 241.

Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 240.

Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 238–239.

Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 238.

Жизнеописания достопамятных людей земли Русской. X–XX век. М., 1992. С. 242.

Разум (франц.).

Впервые опубликовано в 1871–72 г. в журнале «Русский вестник» (1871: № 1, 2, 4, 7, 9–11; 1872: № 11, 12). В издание 1873 года Достоевский вносит следующие изменения: 1) композиционная перестройка второй и третьей частей (следствие изъятия главы «У Тихона»; поскольку решение об изъятии главы в журнальной публикации было принято в последний момент, накануне выхода ноябрьской книги журнала, текст журнальной публикации сохранял следы её присутствия, в частности, композиционную незавершённость второй части; по содержанию, впрочем, третья часть уже в журнальной публикации была приведена в соответствие с окончательной редакцией); 2) изъятие (хотя и не полностью) из текста строк, непосредственно ведущих к «Исповеди Ставрогина»; 3) смягчение и сокращение сатирических сцен и характеристик; 4) стилистическая правка. «В целом текст романа в отдельном издании в художественном и идеологическом отношении не имеет существенных отличий от журнальной редакции» (12, 253). Текст в Полном собрании сочинений в 30 т. печатался по изданию «Бесы». Роман в трёх частях. СПб., 1873.

При подготовке текста романа использовано издание: Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Издание шестое. СПб., 1905. Т. 8. При подготовке главы «У Тихона» использовано издание: Документы по истории литературы и общественности. Ф. М. Достоевский. Издательство Центрархива РСФСР. М., 1922. В ряде случаев в тексте романа восстанавливается пунктуация и орфография прижизненных публикаций в соответствии с изданием Б. Томашевского и К. Халабаева.

Для понимания проблематики «Бесов» чрезвычайно важны подготовительные материалы к роману. В разговорах Шатова и Князя впрямую выговаривается глубинная проблематика романа, непосредственное изложение которой ушло из окончательного текста. Несколько наиболее существенных записей приводятся здесь в последовательности, принятой при публикации черновых материалов в академическом Собрании сочинений.

«— Вы, отрицатели Бога и Христа, и не подумали, как всё в мире без Христа станет грязно и греховно. Вы судите Христа и смеётесь над Богом, но вы-то сами, например, какие примеры собой представляете: как вы мелочны, растленны, жадны и тщеславны. Устраняя Христа, вы устраняете недостижимый идеал красоты и добра из человечества. На место его что вы предлагаете равносильного?

Гр<ановский>: “Положим, ещё тут можно поспорить — но кто мешает вам, не веруя в Христа как в Бога, почитать Его как идеал совершенства и нравственной красоты?”

Ш<атов>: “Не веруя в то же время, что Слово плоть бысть, т. е. что идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству. Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что земная природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это и естественно и возможно. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали в жесточайших муках, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти. Этими земля оправдана[318].

Другие, видя, какое счастье даёт эта плоть, чуть только человек начинает приобщаться ей и уподобляться на самом деле её красоте, дивились, поражались, и кончалось тем, что сами желали вкусить это счастье и становились христианами и уж радовались мукам. Тут именно всё дело, что Слово в самом деле плоть бысть. В этом вся вера и всё утешенье человечества, от которого оно никогда не откажется, а вы-то его именно этого и хотите лишить. Впрочем, сможете лишить, если только покажете что-нибудь лучше Христа. Покажите-ка!”» (11, 112–113).

«Голубов говорит: “Рай в мире, он есть и теперь, и мир сотворён совершенно. Всё в мире есть наслаждение — если нормально и законно, не иначе как под этим условием. Бог сотворил и мир и закон и совершил ещё чудо — указал нам закон Христом, на примере, в живьё и в формуле. Стало быть, несчастья — единственно от ненормальности, от несоблюдения закона. Н<а>прим<ер>, брак есть рай и совершенно истинен, если супруги любят только друг друга и соединяются взаимною любовью в детях. При малейшем уклонении от закона брак тотчас обращается в несчастье. На этом-то основании социалисты и называют брак нелепостью и глупостью, не рассуждая, что нелепость от их же уклонений и от неведения закона. Уклонения ужасно могут быть разнообразны, но все зависят от недостатка самообладания. Имеющий 10 человек детей и без состояния считает себя несчастным, ибо не умеет совладать с похотливыми желаниями своими и унижается до того, что охает от некоторого лишения. Самообладание заключается в дисциплине, дисциплина в церкви. Вы говорите: раб не свободен. Но Христос говорит, что и раб может быть в высочайшей степени свободен, будучи рабом. Вы говорите, что имеющий 10 человек и имеющий одно блюдо несчастен, не имея двух, и спрашиваете: что же, если он не имеет и одного блюда, что так часто бывает? Я же говорю: да, он несчастен тогда, но опять-таки от всеобщего несамообладания и незнания закона. Поверьте, что если б все вознеслись до высоты самообладания, то не было бы ни несчастных браков, ни голодных детей; итак, закон дан, сказан и представлен в живых, если вы не послушали его, то и несчастье. А муравейником не спасётесь”» (11, 121–122).

«NB) КНЯЗЬ и Ш<АТОВ>

Князь: “Вон у них хлопочут там о кредите, о восстановлении кредитного рубля. Страшный вопрос. А ведь не поймут, что тут одно только и есть лекарство [Далее было: Ищут его снаружи, а ведь не поймут, если им скажут, что болезнь лежит не снаружи, а глубоко внутри организма. Лекарство одно]: в твёрдой идее национального начала. Ведь они засмеются, если им это объяснить”.

Ш<атов>: “Как так? Я этим вопросом не занимался”.

Князь: “Разумеется, лекарство только в одной твёрдой национальной постановке — и, главное, в неуклонности этой постановки, без шатости. Надо, чтоб эта идея организм живой приняла и всё собою проникла. Вы доказательств просите? Я уже не стану вам указывать на те осязаемые, явственные доказательства, которые всем глаза режут: на то, например, что уж если реформа, самоуправление, то уж поставь её ясно, твёрдо, не колеблясь и веря в силу нации. Всякая тут шатость только от неверия в русскую силу происходит и оттого, что немецкое начало, администрация хочет коренную русскую форму, т. е. самоуправление, к рукам прибрать. Не покажу, н<а>пр<имер>, и на то, что мы 10 000 железных дорог выстроили, а ни одного механического завода не имели до самого последнего времени, потому что все за границей заказывали, в себя не веря, да и не начинали у себя. С вооружением армии та же история. Тут целая сотня фактов сейчас наберётся нашей шатости в проведении своеобразной национальной идеи, которая страшно влияет и на кредитный рубль, если уж об нем заговорили. Всё это только соображения наружные. Вся же причина, повторяю вам, глубоко внутри лежит. Причина нравственная. Русского человека раз навсегда сбили с толку и потом всё время под опекой держали. Он нравственную самоуверенность в себя потерял. (Я не про народ говорю.) Веру во всё потерял и колеблется, как лист на ветру. Ну так вот, без этого нравственного устоя и рубль не поправится. Почему? Да вы посмотрите только на русских капиталистов и на ихние капиталы: все точно на рулетке выиграны. Отец соберёт миллионы и не накоплением, не трудом, а какими-нибудь фокусами. Большинство наших капиталов нажито фокусами. Сплошь да рядом, и не диво слышать, что наследники все в дворяне вышли, дело бросили и в гусары пошли или всё промотали. Значит, всё это фокус, до того, что тут нет и понятия, как капитал образуется. Да и не может там быть больших капиталов, где нет малых, огромного большинства малых, законной естественной пропорции с большими. Большой капитал существует только потому, что есть малый. Весь кредит и все упадшие рубли зависят только от одной устойчивости малых капиталов. Без того ничего не поправится и ничего не восстановится никакими фокусами. Без твёрдой устойки малых капиталов и без обилия их — кредиту не будет. А ведь происхождение малых капиталов единственно от народного характера происходит и, конечно, ещё оттого, насколько этому характеру развязаны руки. А есть ли у нас хоть малейшее понятие в обществе о том, как образуется капитал? Понятие-то и есть, но не в привычках, не в нравственном сознании народа. А ведь и для образования капиталов нужно тоже твёрдое нравственное основание, капитал собирается лишь трудом и упорным накоплением от поколения к поколению. <…> все наши капиталы нажиты фокусами, а не упорством труда и работы. Если и не все так нажиты, то всё-таки идея об упорстве труда и работы, веками нам чуждая, незнакомая, да мы и не веруем ей. Я видел у немцев: человек дом имеет трёхэтажный, каменный и доход получает, а между тем он всё тот же сапожник и сам продолжает тачать сапоги, упорством и берёт. Он копит и заранее знает, сколько накопит. Он спокоен и твёрд, он неизменчив, хотя и идеи приобретает, и образование приобретает, но сапожный молоток всё-таки в руках. Там хвалите или не хвалите, но одно похвалы тут достойно — что идея эта твёрдо стоит, не шатается, выработалась, верует в себя и в силу свою — что и есть самая сущность национальности. У нас этого ничего нет. У нас не верят себе, да и нельзя, потому что не во что верить-то. Шатость во всём двухсотлетняя. Вся реформа наша, с Петра начиная, состояла лишь в том, что он взял камень, плотно лежавший, и ухитрился его поставить на кончик угла. Мы на этой точке стоим и балансируем. Ветер дунет и полетим. И чем дальше, тем хуже, потому что до того уже далеко от национального начала ушли, что и потребности воротиться не ощущаем, не понимаем даже, что оно значит и для чего надо быть самостоятельным. Не понимаем даже, для чего надо свою почву любить. Ничего не понимаем, до того, что даже это и нравиться стало.

У нас везде ставят вопросы, мы все забросали вопросами. Но ведь главное, что в этой мании к вопросам нам нравится — это то, что они не разрешены. Разрешите их, и вы ужасно огорчите всех этих спрашивающих.

Европейничанье первым делом несёт с собою лень, ничегонеделание, снимает обязанности и заботы, отнимая инициативу и предлагая копировку, тупость и лакейство мысли. Труд переплётчика легче, чем сочинителя. Оно и соблазнительно. Сами не знают, чему поклонились”.

Ш<атов>: “А знаете — вы вот немцев в пример приводите и хвалите за национальность. Дошло до того, что мы и национальности-то должны учиться у них”.

Князь: “Дошло до того, и если и у нас идея национальности чуть-чуть в ходу, то единственно потому, что на Западе она есть. Одно только поражает меня: как до сих пор у нас не видят, что весь Запад и вся их цивилизация единственно оттого развились и произошли, что все там первым делом на твёрдой национальной почве стоят. Каждый народ верит в себя до того, что чуть ли не полагает, что ему назначено весь мир своей национальности подчинить. У нас много перенимают, но это боятся перенять, повторяю, потому, что эта мысль налагает труд и обязанности, а у нас с Петра Великого въелись в ничегонеделание. И знаете: крепостничество было самым золотым последствием Петровской реформы. Оно вполне её духу соответствовало — главный плод её <…>”» (11, 154–157).

«Кн<язь> и Ш<атов>.

Князь: “Всё это только слова — надо делать”.

Ш<атов>: “Что же делать?”

Кн<язь>: “Каяться, себя созидать, Царство Христово созидать. Мы веру из политики принимаем. Славянофилы и образа — надо православной дисциплиной и смирением. Несть раб, все свободны. Земли свободы, христианство, исходил, благословляя, папа-антихрист. Не в промышленности, а в нравственном перерождении сила — нужно иметь полную силу, чтоб высказать всю идею.

Мы, русские, несём миру возобновление их утраченного идеала. Зверь с раненой головой, 1000 лет. Представьте себе, что все христы; будут ли бедные? Я знал Герцена — это водевиль”.

Ш<атов>: “Надо в монахи идти, коли так?”

Кн<язь>: “Зачем? Провозглашайте Христа в Русской земле и провозглашайте собою. Нужны великие подвиги. Надо сделать подвиг. Нужно быть великим, чтобы пойти против здравого смысла”.

Ш<атов>: “Они говорят: в науке сила”.

Кн<язь>: “Наука нравственного удовлетворения не даёт; на главные вопросы не отвечает”.

Князь: “Нужен подвиг. Пусть же русская сила и покажет, что может сделать его. Подвигом мир победите”.

Шатов странно задумался:

— Знаете, всё это одни фантазии, — сказал он, — тоже книги или… или религиозное помешательство. Привлеките-ка всех к подвигу.

Кн<язь>: “Зачем всех. Поверите ли, как может быть силён один человек. Явись один, и все пойдут. Нужно самообвинение и подвиги, идея эта нужна, иначе не найдём православия и ничего не будет”.

— Сила в нравственной идее.

— Нравственная идея в Христе.

— На Западе Христос исказился и истощился. Царство антихриста. У нас православие.

— Значит, мы носители ясного понимания Христа и новой идеи для воскресения мира.

— Веруете ли в вечное пребывание Христа в мире?

— А чтоб заявить православие, нужен подвиг.

— Но ведь нужны и заводы, и промышленность?

— Зачем же всё это останавливать? Пусть идёт своим чередом. Когда же обновится земля подвигом, всё увидит и каким путём ему идти.

ГЛАВНОЕ: Главная мысль, которою болен Князь и с которою он носится, есть та:

У нас православие; наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы, русские, сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего. Если бы пошатнулась в народе вера в православие, то он тотчас же бы начал разлагаться, и как уже и начали разлагаться на Западе народы (естественно, у нас же высшее сословие наносно, от них же заимствовано, стало быть, трава в огне и ничего не значит), где вера (католичество, лютеранство, ереси, искажение христианства) утрачена и должна быть утрачена. Теперь вопрос: кто же может веровать? Верует ли кто-нибудь (из всеславян, даже и славянофилов), и, наконец, даже вопрос: возможно ли веровать? А если нельзя, то чего же кричать о силе православного народа. Это, стало быть, только вопрос времени. Там раньше началось разложение, атеизм, у нас позже, но начнётся непременно с водворением атеизма. А если это даже неминуемо, то надо даже желать, чтоб чем скорей, тем лучше.

(Князь вдруг замечает, что он сходится с Нечаевым, что всё сжечь всего лучше.)

Выходит, стало быть:

1) Что деловые люди, считающие эти вопросы пустыми и возможным жить без них, суть чернь и букашки, трава в огне.

2) Что дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, быв цивилизованным, т. е. европейцем? — т. е. веровать безусловно в божественность Сына Божия Иисуса Христа? (ибо вся вера только в том и состоит).

NB) На этот вопрос цивилизация отвечает фактами, что нет, нельзя, (Ренан), и тем, что общество не удержало чистого понимания Христа (католичество — антихрист, блудница, а лютеранство — молоканство).

3) Если так, то можно ли существовать обществу без веры (наукой, например — Герцен). Нравственные основания даются откровением. Уничтожьте в вере одно что-нибудь — и нравственное основание христианства рухнет всё, ибо всё связано.

Итак, возможна ли другая научная нравственность?

Если невозможна, то, стало быть, нравственность хранится только у р<усского> народа, ибо у него православие.

Но если православие невозможно для просвещённого (а через 100 лет половина России просветится), то, стало быть, всё это фокус-покус, и вся сила России временная. Ибо чтоб была вечная, нужна полная вера во всё. Но возможно ли веровать?

Итак, прежде всего надо предрешить, чтоб успокоиться, вопрос о том: возможно ли серьёзно и вправду веровать?

В этом всё, весь узел жизни для русского народа и всё его назначение и бытие впереди.

Если же невозможно, то хотя и не требуется сейчас, но вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучше всего всё сжечь. Оба требования совершенно одинаково человеколюбивы (медленное страдание и смерть и скорое страдание и смерть. Скорое, конечно, даже человеколюбивее).

Итак, вот загадка?

NB) Можете, конечно, возражать против правильности логического вывода и предыдущих положений, спорить, не соглашаться, утверждать, например, с учёной правой стороной, что христианство не падёт в виде лютеранства, т. е. когда Христа будут считать только простым человеком, благотворным философом (ибо исход лютеранства этот), или с левой стороной, которая утверждает, что христианство вовсе не необходимость человечества и не источник живой жизни (горяченькие кричат, что даже ей вредит), что наука, например, может дать живую жизнь человечеству и самый законченный нравственный идеал. Все эти споры возможны, и мир полон ими и долго ещё будет полон. Но ведь мы с вами, Шатов, знаем, что всё это вздор, что Христос-человек не есть Спаситель и Источник жизни, а одна наука никогда не восполнит всего человеческого идеала, и что спокойствие для человека, источник жизни и спасение от отчаяния всех людей, и условие, sine qua non[319], и залог для бытия всего мира и заключаются в трёх словах: Слово плоть бысть, и вера в эти слова — и в этом сейчас сговорились. Рано ли, поздно ли все согласятся с этим, а стало быть, весь вопрос опять-таки в том: можно ли веровать во всё то, во что православие велит веровать? Если же нет, то гораздо лучше, гуманнее всё сжечь и примкнуть к Нечаеву.

— Я, кажется, верую, — говорит Шатов.

— Стало быть нет, — отвечает Князь. <…>

— Или, наконец, уверение многих, что христианство совместимо с наукой и цивилизацией, что оно многими употребляется для послеобеденного спокойствия и удобства пищеварения, которые верят, что если не веровать в воскресение Лазаря или immaculée conception[320], то всё равно можно остаться христианином. Но ведь мы знаем с вами, Шатов, что всё это вздор, и одно из другого выходит — и нельзя остаться христианином, не веруя в immaculée conception. <…>

— Нечаев потому и спокоен, — говорит Князь, — что верует, что христианство не только не необходимо для живой жизни человечества, но и положительно вредно и что если его искоренить, то человечество тотчас оживёт к новой настоящей жизни. В этом их страшная сила. Западу не справиться с ними, увидите: всё погибнет перед ними.

— И что же будет?

— Мёртвая машина, которая конечно, неосуществима, но… может быть и осуществима, потому что в несколько столетий можно до того замертвить мир, что он с отчаяния и в самом деле захочет быть мёртвым. «Падите горы на нас и подавите нас». И будет. Если средства науки, например, окажутся недостаточными для пропитания и жить будет тесно, то младенцев будут бросать в нужник или есть. Я не удивлюсь, если будет и то и другое, так должно быть, особенно если так скажет наука. («Не слышно гласа жениха и невесты».)

— Разверните это, — говорит Шатов.

Если пищи будет мало и никакой наукой не достанешь ни пищи, ни топлива, а человечество увеличится, тогда надо остановить размножение. Наука говорит: ты не виноват, что так природа устроила, и прежде всего чувство самосохранения на первом плане, стало быть, сжигать младенцев. Вот нравственность науки. Мальтус вовсе не так несправедлив, ибо слишком мало времени было для опыта. Посмотрите-ка, что будет дальше и вынесет ли Европа такое население без пищи и топлива? И поможет ли наука вовремя, если б даже и могла помочь? Сожжение младенцев обратится в привычку, ибо все нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны. Дикарь Северной Америки сдирает волосы врага, мы же покамест считаем это отвратительным (хотя, может быть, делаем бездну мерзостей не лучше того и не замечаем, а за добродетели считаем). Теперь посмотрите: если вы верите, что христианство есть необходимость и подарок, милость Божия человечеству, которого бы человек один не достиг; если вы верите, что человек с колыбели своей был под непосредственным сообщением с Богом сначала откровением, потом чудом явления Христова; если вы верите, наконец, что человек сам собою, своими силами погиб бы один и что, стало быть, надо веровать, что Бог непосредственно имеет с человеком сношение, — то тогда, предавшись христианству, вы никогда не примиритесь с чувством сжигания младенцев. Вот вам, стало быть, совсем другая нравственность. Значит, христианство одно только заключает в себе живую воду и может привести человека на живые источники вод и спасти его от разложения. Без христианства же человечество разложится и сгниёт.

Христианство учит обратно: т. е. оно даёт свою нравственность и велит верить, что это нравственность нормальная, единая, что нравственностей условных нет, и дана Богом в виде милости. Что, наконец, человек не в силах спасти себя, а спасён откровением и потом Христом, т. е. непосредственным вмешательством Бога в жизнь человеческую — иначе: оба раза чудом.

Значит, можно веровать и в то и в другое. Вопрос, стало быть, в том, что вернее и где живые источники вод. По-моему, одна наука, доходя до равнодушия к младенцам, омертвит и одичит человечество, а потому лучше жечь, чем умирать. С другой стороны, я твёрдо верую, что христианство спасло бы человечество.

Ш<атов>: “Как-как?”

Князь: “Заключает в себе все условия спасения, раб и свободь. Если б представить, что все христы, то мог ли быть пауперизм? В христианстве даже и недостаток пищи и топлива был бы спасён (можно не умерщвлять младенцев, но самому вымирать для брата моего). Это предсказано в христианстве: именно millenium[321], где не будет жён и мужей (millenium, не будет жён и мужей)”.

Ш<атов>: “А коли так, в чём же вопрос?”

Князь: “Всё в том же: возможно ли веровать цивилизованному человеку? Только по легкомыслию человек не ставит этот вопрос на первый план. Впрочем, многие об этом заботятся, и пишут, и говорят. Мы по легкомыслию и по досаде заботимся о насущном и думаем, что это всё, что и надо. Другие же устраивают себе разные пищеварительные философии в том смысле, что христианство совместимо даже с бесконечным ходом цивилизации, не только с нынешним. Но ведь мы с вами знаем, что всё это вздор и что есть только две инициативы: или вера, или жечь. Нечаев взял последнее, — и силён и спокоен. Я только приглядываюсь к нему и хочу разыскать, что в его силе от убеждения, а что просто от натуры?”

— Но вы буквально толкуете Апокалипсис?

— Послушайте, сообразите сами: раненый зверь, третья часть трав погибла, блудница Востока , жена чревата — Россия. “Не будет гласу жениха и невесты”. Нет, так, для шутки, неужели вы не находите сближения? <…>

Ш<атов>: “Если изменится человек — как же он будет жить умом? Имение ума соответствует только теперешнему организму”.

К<нязь>: “Почём вы знаете, нужен ли будет теперешний ум?”

Ш<атов>: “Что же будет? Конечно, высшее?”

К<нязь>: “Без сомнения, гораздо высшее!”

Ш<атов>: “Да разве может быть что-нибудь высшее ума?”

К<нязь>: “Так по науке, но вот у вас ползёт клоп. Наука знает, что это организм, что он живёт какою-то жизнию и имеет впечатление, даже своё соображение и Бог знает что ещё. Но может ли наука узнать и передать мне сущность жизни, соображений и ощущений клопа? Никогда не может. Чтоб это узнать, надо самому стать на минуту клопом. Если она этого не может, то я могу заключить, что не может передать и сущности другого, высшего организма или бытия. А стало быть, и состояние человека при вырождении в millenium’e, хотя бы там и не было ума”. <…>

Кн<язь>: “Не понимаю, для чего вы имение ума, т. е. сознания, считаете высшим бытием из всех, какие возможны? По-моему, это уже не наука, а вера, и если хотите, то тут фокус-покус природы, а именно: ценить себя (в целом, т. е. человеку в человечестве) необходимо для сохранения его. Всякое существо должно себя считать выше всего, клоп, наверно, считает себя выше вас, <…> наверно, не захотел бы быть человеком, а остался клопом. Клоп есть тайна, и тайны везде. Почему же вы отрицаете другие тайны? Заметьте ещё, что, может быть, неверие сродно человеку именно потому, что он ум ставит выше всего, а так как ум свойствен только человеческому организму, то и не понимает и не хочет жизни в другом виде, т. е. загробной, не верит, что она выше. С другой стороны — человеку свойственно по натуре чувство отчаяния и проклятия, ибо ум человека так устроен, что поминутно не верит в себя, не удовлетворяется сам собою, и существование своё человек потому склонен считать недостаточным. От этого и влечение к вере в загробную жизнь. Мы, очевидно, существа переходные, и существование наше на земле есть, очевидно, беспрерывный процесс, существование куколки, переходящей в бабочку. Вспомните выражение: “Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстаёт”. Я думаю, люди становятся бесами или ангелами. Говорите: несправедливо наказание вечное, и пищеварительная философия французская выдумала, что все будут прощены. Но ведь земная жизнь есть процесс перерождения. Кто виноват, что вы переродитесь в чёрта. Всё взвесится, конечно. Но ведь это факт, результат — точно так же, как и на земле всё исходит одно из другого. Не забудьте тоже, что “времени больше не будет”, так клялся ангел. Заметьте ещё, что бесы — знают. Стало быть, и в загробных натурах [было: в бесовской натуре] есть сознание и память, а не у одного человека, — правда, может быть, нечеловеческие. Умереть нельзя. Бытие есть, а небытия вовсе нет”» (11, 177–184).

«Схема веры: православие заключает в себе образ Иисуса Христа.

Христос — начало всякого нравственного основания.

Развиваться и идти далее, к чему бы это начало не привело. (К понятию о счастии, во-первых; счастье в законе, чтоб другие были счастливы. Это не стадное устройство западных социалистов на правах, а все права сами собою исходят из определения счастья по Иисусу. Не в накоплении вещей у себя по ревнивому праву личности, а в отдании всех прав добровольно моё счастье. Это не рабство, ибо, во-первых) отдаёт добровольно, след<овательно>, высшее проявление личности, а во-вторых, и те взаимно мне всё отдают.)

Нечего глядеть, если это неосуществимо; хотя бы только тысячному дана была белая одежда (Апокалипсис), и того довольно.

Из сознания: в чём счастье? — последует и устройство общества.

Но чтоб сохранить Иисуса, т. е. православие, надо прежде всего сохранить себя и быть самим собою. Только тогда будет плод, когда соберётся и разовьётся дерево; и потому России надо: проникнувшись идеей, какого сокровища она одна остаётся носительницей, свергнуть иго немецкое и западническое и стать самой собою с ясно сознанной целью. <…>

Апокалипсис.

— Сообразите, что значит зверь, как не мир, оставивший веру; ум, оставшийся на себя одного, отвергший, на основании науки, возможность непосредственного сношения с Богом, возможность откровения и чуда появления Бога на земле. <…>

Князь говорит: “Да ведь это всё старое, славянофильское”.

Шатов объясняет разницу, славянофилы — барская затея, икона (Киреевск<ий>)[322]. Никогда они не могут верить непосредственно.

— Славянофил думает выехать только свойствами русского народа, но без православия не выедешь, никакие свойства ничего не сделают, если мир потеряет веру. <…>

Кн<язь> (между прочим): “Многие думают, что достаточно веровать в мораль Христову, чтоб быть христианином. Не мораль Христова, не учение Христово спасёт мир, а вера в то, что Слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства Его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, все воплощённое Слово, Бог воплотившийся. Потому что при этой только вере мы достигаем обожания, того восторга, который наиболее приковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить человека в сторону. При меньшем восторге человечество, может быть, непременно бы совратилось, сначала в ересь, потом в безбожие, потом в безнравственность, а под конец в атеизм и троглодитство, и исчезло, истлело бы. Заметьте, что человеческая природа непременно требует обожания. Нравственность и вера одно, нравственность вытекает из веры, потребность обожания есть неотъемлемое свойство человеческой природы. Это свойство высокое, а не низкое — признание бесконечного, стремление разлиться в бесконечность мировую, знание, что из неё происходишь. А чтоб было обожание, нужен Бог. Атеизм именно исходит из мысли, что обожание не есть свойство природы человеческой и ожидает возрождения человека, оставленного лишь на самого себя. Он силится представить его нравственно, каким он будет свободный от веры. Но они ничего не представили, по плодам судят о дереве — напротив, представили только уродство и пищеварительную философию. Нравственность же, предоставленная самой себе или науке, может извратиться до последней погани — до реабилитации плоти и до сожжения младенцев”. <…>

— Мир станет красота Христова.

— В вере для человека необходимость: если я не совершенен, гадок и зол, то я знаю, что есть другой, идеал мой, который прекрасен, свят и блажен. Если во мне хоть на одну искру величия и великодушия, то уже одна эта идея отрадна мне.

Из образа Того, Кому поклоняюсь, почерпаю и дух Его, а стало быть, и всё нравственное бытие моё. А потому непременно надо поклониться» (11, 185–189).

«КНЯЗЬ И Ш<АТОВ>

Князь: “Они все на Христа (Ренан, Ге), считают Его за обыкновенного человека и критикуют Его учение как несостоятельное для нашего времени. А там и учения-то нет, там только случайные слова, а главное, образ Христа, из которого исходит всякое учение. С другой стороны, посмотрите тщеславие и нравственное состояние этих критиков. Ну, могут ли они критиковать Христа? Из Христа выходит та мысль, что главное приобретение и цель человечества есть результат добытой нравственности. Вообразите, что все христы, — ну возможны ли были бы теперешние шатания, недоумения, пауперизм? Кто не понимает этого, тот ничего не понимает в Христе и не христианин. Если б люди не имели ни малейшего понятия о государстве и ни о каких науках, но были бы все как Христы, возможно ли, чтоб не было рая на земле тотчас же? Посмотрите же теперь в цивилизации. Первый вопрос есть определение: в чём счастье? Он не только не решён цивилизацией, но ещё более запутан. А уж в наше-то время и говорить об этом нечего. Первое дело цивилизации, казалось бы, должно состоять в твёрдости приобретённых нравственных оснований. И что ж, чем далее, тем они более расшатываются, а Нечаев проповедует, что вообще не надобно никаких. Цивилизация решила наконец вопрос аршинами и меру благосостояния государства меряет числом, мерой и весом продуктов, которые производятся людьми. Дикое определение, жалкое и ничтожное, тогда как единое на потребу — нравственные основания. С ними и аршины явились бы, если их надо. Нравственность Христа в двух словах: это идея, что счастье личности есть вольное и желанное отрешение её, лишь бы другим было лучше. Но главное не в формуле, а в достигнутой личности, — опровергните личность Христа, идеал воплотившийся. Разве это возможно и помыслить? Вот тут труд всеобщий (если б все были христы) проявился бы с радостным пением, но не афинских вечеров”» (11, 192–193).

Несколько слов о топографии «Бесов», безусловно, заслуживающей гораздо более пристального рассмотрения. Подгородное имение Варвары Петровны, где в конце концов, в маленькой чердачной комнатке, повесится Николай Всеволодович Ставрогин, называется «Скворешники». Скворец — единственная в наших краях птица-имитатор, не обладающая собственной песней, но заучивающая и воспроизводящая песни других птиц, равно как и человеческие слова, если живёт в неволе. То есть — за отсутствием своего звукового образа — могущая представать в образе кого угодно, за отсутствием своего языка — могущая говорить на языке каждого. Дом Филиппова на Богоявленской улице, где квартируют Шатов, Кириллов, Лебядкины (до переезда), куда в первую очередь, после своего исцеления, приходит Николай Ставрогин, и где Marie рожает Шатову ставрогинского ребёнка. Marie характерно перепутает название улицы, приказав извозчику везти себя в Вознесенскую вместо Богоявленской. Дом, где все, в тайне от самих себя, ожидают явления Бога — то есть откровения Христа как Бога и Сына Божия: Христа, почитаемого и любимого Кирилловым как идеал человека, Шатовым — как образец народной личности, но в Которого надо просто уверовать, как в Слово, которое бысть плоть. О таких, как эти герои, Тихон скажет в подготовительных материалах к роману: «Любящих много, верующих очень мало. Что есть любящий? Тот, кто желал бы уверовать» (11, 268). Отсюда — название дома: Филипп — (греч.) любящий коней, то есть, в соответствии с традиционной христианской символикой (см. комментарии к роману «Идиот» в четвёртом томе) — Возлюбивший плоть (то есть Принявший её на себя для её спасения и исцеления; грубое искажение этой христианской идеи — «реабилитация плоти»). Дому Филиппова противостоит дом Виргинского в Муравьиной улице, где происходит собрание всех «революционных элементов» города на именинах у хозяина. Образ муравейника у Достоевского возникает всегда, когда заходит речь об устройстве общества на «разумных основаниях», без Бога. Заречье — образ словно уже потустороннего мира (это значение реки, воды будет подчёркнуто в рассказе о последнем странствии Степана Трофимовича). Река описана Достоевским чрезвычайно кратко и выразительно как «широкое, туманное, как бы пустое пространство», через которое скорее переносятся, чем переходят, во всяком случае, Николай Всеволодович «с удивлением осмотрелся, когда вдруг, очнувшись от глубокого раздумья, увидал себя чуть не на середине нашего длинного, мокрого, плашкотного моста». Именно там пожаром начинается революционный «апокалипсис». Помещение Лебядкиных в Заречье есть своего рода убийство до убийства — они уже в потустороннем мире, их участь, в сущности, предрешена, они преданы Ставрогиным, и недаром они помещаются в Горшечной слободке. Образ Ставрогина не только в момент самоубийства начинает сопрягаться с образом Иуды. Ставрогин предаёт всех вокруг себя. Иуда получает за своё предательство тридцать сребреников, которые он, в отчаянии от случившегося, возвращает синедриону, и на которые, после его смерти, приобретается синедрионом земля горшечника, с тем чтобы устроить на ней кладбище для странников. Землю ту называют «землёю крови» (см.: Мф. 27, 3–10). На ней же произойдёт и убийство Лизы Дроздовой. Подгородный монастырь, где проживает на покое Тихон, называется Богородским. Имение Гаганова, вышедшего, чтобы сразиться со Ставрогиным, — Духово. Все представители младшего поколения в романе являются так или иначе воспитанниками Степана Трофимовича, на что указывает и его имя: Стефан — венец (греч.), Трофим — питомец (греч.) — венец питомцев. Именно в его поэмке в самом начале «Бесов» изгоняется Бог, что и позволяет «закружиться бесам разным». Да и фамилия «Верховенский» (которую Петруша унаследовал по ошибке: он ведь и сам сомневается относительно своего происхождения) ко многому обязывает. Нельзя не отметить, что зовут книгоношу, которая посылается Степану Трофимовичу в качестве ангела-хранителя, Софья Матвеевна (София — премудрость (греч.), Матфий — богодарованный (евр.)) — богодарованная мудрость. В главе «Последнее странствование Степана Трофимовича» крестьянин Анисим упорно выспрашивает Степана Трофимовича не едет ли он в Спасов к некоему Фёдору Матвеевичу? Этот неизвестно откуда взявшийся Фёдор Матвеевич на самом деле лицо чрезвычайно важное, ибо значит — (Феодор (греч.) — Божий дар) — богодарованный Божий дар — чрезвычайно многосмысленная и глубокомысленная тавтология.

Необходимо отметить, что «Бесы» и предшествующий им роман Достоевского «Идиот» прочно связаны на уровне глубинной проблематики, а именно — проблемы божественности Христа.

Пушкинский эпиграф к роману характерен сделанными Достоевским пропусками в тексте стихотворения. Он практически снимает противопоставление «нас», наблюдающих игру бесов, и «бесов», кружащих «в лунной месяца игре». Здесь бес кружит нас — и «мы» в своём кружении словно сливаемся с кружащимися «бесами», ни разу не названными «бесами» во второй приведённой Достоевским строфе и занимающимися подчёркнуто бытовыми «человеческими» делами: «хоронят», «замуж выдают». Достоевский уже на уровне редакции пушкинских строк в эпиграфе показывает, как бес вторгается в человека и существует в человеке. «Мы», закруженные бесом, становимся «ими».

Ганза — старонемецкое слово, означающее группу лиц, союз; так называют союз северонемецких городов, возникший в средние века (Ганзейский союз).

Ганау — старинный город в Германии, гавань на Майне.

Имеются в виду «Отечественные записки».

Главный прототип Степана Трофимовича Верховенского, Тимофей Николаевич Грановский (1813–1855), историк, общественный деятель, «глава московских западников», с 1839 г. профессор всеобщей истории Московского университета, стоявший у истоков русской медиевистики, оказал существенное влияние на взгляды членов общества Петрашевского, как выяснилось на следствии по делу петрашевцев (1849). За ним учреждается секретный надзор. По слухам, доходившим до Грановского, «его обвиняли в том, что в чтениях истории он будто бы никогда не упоминает о воле и руке Божией, управляющих событиями и судьбами народов» (12, 278). Московский митрополит Филарет в том же 1849 г. обратился к Грановскому за объяснениями по поводу этих обвинений.

Имеется в виду общество петрашевцев (1846–1849), членом которого был Достоевский. Шарль Фурье (1772–1837) — французский «утопический» социалист, строивший свою теорию на беспощадной критике цивилизации как общества торговли[323], провозгласивший право на труд, разрабатывавший идею ассоциации, «громче и разумнее всех» ратовавший за свободу женщины и первый объявивший, что без этой свободы нет прогресса. Пользовался особым почтением среди петрашевцев, действительно планировавших переводить его на русский язык с целью «доставить возможность читать сочинения Фурье» и изучать его систему «тем, кто не знает французского языка»[324].

Произведений в таком роде в то время создавалось немало. Среди возможных «прототипов» поэмы называют трилогию одного из «прототипов» Степана Трофимовича, В. С. Печёрина (1807–1885), прогрессивно и атеистически настроенного преподавателя Московского университета, увлекавшегося теориями утопического социализма, эмигрировавшего, разочаровавшегося в «надеждах» юности, перешедшего в католичество и ставшего католическим священником (возможно, оставшись атеистом). Его поэма «Pot-Pourri, или Чего хочешь, того просишь. (Для февральского праздника 1834)», одна из частей которой называлась «Торжество смерти», была опубликована в шестой книге «Полярной звезды» на 1861 г. и перепечатана (под заглавием «Торжество смерти») в сборнике «Русская потаённая литература XIX столетия» под редакцией Н. П. Огарёва (Лондон, 1861). «В “Торжестве смерти” много хоров, в том числе — ветров, факелов, звёзд. В одной из сцен является Смерть в образе апокалиптического всадника на белом коне. Её сопровождают Небо, Земля и различные народы, поющие ей хвалу» (12, 278).

Среди возможных «источников» отмечают юношескую поэму самого Грановского (1834 г.) «Сцена из жизни Калиостро». Её действие происходит в XVIII в. в кабинете алхимика и астролога Лоречини; она построена как диалог Лоречини и двадцатилетнего Калиостро. Текст её был приведён в статье В. В. Григорьева «Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве» («Русский вестник», 1856, № 3). Кроме того: стихотворение Е. П. Ростопчиной «Нежившая душа. Фантастическая оратория» (1835); мистерии А. В. Тимофеева «Последний день» (1834), «Жизнь и смерть» (1834) и «Елисавета Кульман» (1835), где также присутствуют «хоры» всевозможных духов и стихий, а в последней подают голоса бабочка и песчинка (см.: Поэты 1820–1830-х годов, т. 2. Л., 1972. (Библиотека поэта. Большая серия)) (12, 279).

Имеется в виду Н. А. Некрасов.

Имеется в виду портрет Н. В. Кукольника (1809–1868) работы К. П. Брюллова (1836), гравированный на стали. Его литографию см.: Сто русских литераторов. Т. 1. СПб., 1839 (12, 280).

Токвиль (Tocqueville Alexis-Charles-Henri-Clerel, 1805–1859), известный либеральный французский историк и политический деятель, автор сочинений «Демократия в Америке» («De la démocratie en Amérique», 1835–1840; русский перевод — 1860) и «Старый порядок и революция» («L’ancien régime et la révolution», 1856).

Поль-де-Кок (Paul de Kock, 1793–1871) — французский романист; для XIX века — своеобразный символ легковесного и непристойного чтения.

Анонимный корреспондент «Голоса» писал: «Какие французские материалисты, спросим мы, действовали на умы нашей современной молодёжи так разрушительно, как Фейербахи, Бюхнеры и подобные им немецкие учёные? Откуда пришли те нелепые идеи о жизни, душе и человеке, которые вскружили голову нашим молодым людям и погубили столько свежих сил, как не из лекций и книг этих многоучёных немцев? Не у Бюхнеров ли и Молешоттов заимствованы курьёзные понятия о том, что человек есть только одна из форм действующей природы, отличающаяся от животных одним высшим развитием; что мысль не что иное, как механическое последствие организма; что единственная цель нашей жизни — наслаждение; что у женщины меньше мозга, чем у мужчины, следовательно, она обречена на низкое существование; что негр от природы ниже белого и оттого чёрная раса осуждена на вечное рабство, и проч., и проч.» («Голос», 1870, 15 (27) марта, № 74) (12, 281).

Распространённая форма выражения общественного мнения в первой половине 1860-х годов. H. Н. Страхов писал в своих воспоминаниях: «Протест — это значило: заявить всею массою, от лица всей литературы, что такой-то поступок считается низким, неблагородным, возбуждающим негодование» (12, 282).

«Современник» писал: «Газеты и журналы единогласно высказали мысль, что цензура не достигает своей цели, и вследствие этого стали придумывать разные средства, которые бы вернее привели к той цели, которую имеет в виду цензура. <…> Поговаривали даже и о свободе печати, т. е. об освобождении её от цензуры. <…> Некоторые предлагали освободить литературу от цензуры и подвергнуть её надзору суда…» («Современник», 1863, № 1–2, «Современное обозрение». С. 235–236) (12, 283).

В 1862 г. в Петербурге состоялся ряд совещаний, посвящённых проектам реформ русской орфографии и вызвавших многочисленные отклики в печати. Во «Времени», журнале братьев Достоевских, был помещён иронический отчёт об этих совещаниях, названных «процессом здешних грамотеев с русской орфографией» («Время», 1862, № 3, «Смесь». С. 57–74). «Современник» писал: «В Петербурге составился целый комитет реформаторов, который действительно решил, что нашу обыкновенную азбуку и орфографию следует переделать, потому что они очень трудны <…>. В комитет очень либерально принимается всякий желающий, и однажды явился туда даже господин, предлагавший просто уничтожить и предать забвению азбуку, завещанную нам предками, и предлагал вместо неё латинскую, комитет, впрочем, благоразумно отклонил предложение» («Современник», 1863, № 1–2, «Современное обозрение». С. 19) (12, 283).

В петербургском Пассаже, кроме магазинов, была зала, предназначенная для публичных лекций и концертов. 13 декабря 1859 г. там произошёл инцидент: публичное разбирательство одной тяжбы арбитр вынужден был прекратить вследствие шумливого вмешательства публики; он заявил при этом: «Мы ещё не созрели до публичных прений». Слова эти вызвали много шума и ряд протестов, отклики в печати. Достоевский писал во Введении к «Ряду статей о русской литературе» (1861): «…господин Ламанский среди всего Пассажа доложил нам, что мы не созрели. Господи, как мы обиделись! Господин Погодин <…> начал всенародно утешать нас и, разумеется, тотчас же нас уверил (даже без большого труда), что мы совершенно созрели» (12, 283).

Издатель «Отечественных записок» А. А. Краевский (1810–1889) владел домом № 36 по Литейному пр., угол Бассейной ул., где помещались редакции «Отечественных записок» и «Голоса».

Идеи, распространённые в кружках 1860-х годов. Например, один из пунктов программы бакунистов провозглашал «атеизм: отмену всех вероисповеданий, замену религии наукой, божественного правосудия — человеческим». Фельетонист «Голоса» писал: «“главный совет общества” <Интернационала> будто бы формально одобрил эту программу, и признал её международною, т. е. обязательною для всех сочленов. С тех пор одиозные и официальные газеты общества совершенно откровенно дополнили её и развили. “Отечество есть пустое слово, ошибка человеческого ума, говорит La Révolution politique et sociale <…> Национальность — этот случайный результат рождения — зло: надобно его уничтожить”» («Голос», 1871, 2 (14) июня, № 151) (12, 284).

В статье «Г-н Щедрин, или раскол в нигилистах» (1864) Достоевский так иронически описывал воззрения демократической критики 1860-х: «Отселе вы должны себе взять за правило, что сапоги во всяком случае лучше Пушкина, потому что без Пушкина можно обойтись, а без сапогов никак нельзя обойтись, а следственно, Пушкин — роскошь и вздор». Ср. со словами В. Зайцева из рецензии на «Историю французской литературы» Ю. Шмидта (1864): «Пора понять, что всякий ремесленник настолько же полезнее любого поэта, насколько всякое положительное число, как бы мало ни было, больше нуля» (12, 284).

Век и Век и Лев Камбек — начальные строки пародийных стихов Достоевского, посвящённых популярным мотивам сатирической журналистики начала 1860-х. «Век» — петербургский еженедельник, выходивший под редакцией П. И. Вейнберга в 1861–1862 гг. Камбек Лев Логгинович — второстепенный журналист 1860-х, издатель «Семейного круга» (1859–1860) и «С.-Петербургского Вестника» (1861–1862).

Цитируемые Достоевским строки восходят к анонимному стихотворению «Фантазия», опубликованному в «Полярной звезде» за 1861 г. (кн. VI. С. 198–199). Соответствующие строки звучат так:

Заканчивается стихотворение словами:

Элиза Рашель(1821–1858) — французская трагическая актриса.

«Букет императрицы» — французские духи, получившие медаль Парижской всемирной выставки в 1867 г.

Повесть Д. В. Григоровича «Антон Горемыка» (1847).

Крестьянин села Бездна, Спасского уезда, Казанской губ., Антон Петров принял на себя чтение и толкование «Положения о крестьянах» (1861); по официальным данным, слушать его собралось до 5000 человек из разных деревень. Петров утверждал, что по «Положению» вся земля переходит к крестьянам, а следовательно, они не должны ходить на барщину, платить оброк и т. д. В Бездну были высланы войска. Среди волновавшихся крестьян были убитые. Антон Петров был расстрелян по приговору военного суда.

Peterschule — училище Св. Петра; так называлось основанное в Петербурге в XVIII в. немецкое среднее учебное заведение (12, 288).

Персонаж басни И. А. Крылова «Любопытный» (1814).

Очевидно, Достоевский указывает на участие Ставрогина в подавлении польского восстания 1863 г.

Трёхтомный труд Консидерана «Destinée sociale» («Судьба общества», 1834–1844) сразу же после выхода в свет привлёк к себе внимание русских социалистов 40-х годов не только тем, что представлял собой целостную систематизацию взглядов Фурье, но и самостоятельностью и энергичностью концепции автора. Достоевский не случайно заостряет внимание читателя на противоречии между теоретическими убеждениями Липутина и его собственничеством. Консидеран и Прудон, по выражению самого Достоевского, стремились распространить, «между прочим, и глубокое омерзение к праву наследственной собственности» («Дневник писателя», 1873, гл. XVI, «Одна из современных фальшей») (12, 290).

Vernex-Montreux — курортная местность, расположенная в швейцарском кантоне Ваадт, у северо-восточного берега Женевского озера.

Книга Иова читается в Православной церкви в Страстную седмицу (последнюю неделю) Великого поста.

Паскаль Блез (1623–1662), французский математик, физик, философ. Цитированные слова (у Паскаля: «…parce qu’il leur est bien plus aisé de trouver des moines que des raisons»), взяты Достоевским из книги «Письма к провинциалу» (1656–1657). См.: Lettres écrites à un privincial par Blaise Pascal. Paris, 1869. P. 34 (12, 290).

Баденге — каменщик, в платье и под именем которого принц Людовик Наполеон Бонопарт — будущий император Наполеон III — 25 мая 1846 г. бежал из Гамской крепости. Впоследствии имя Баденге употреблялось противниками Наполеона III в качестве позорящей его клички (12, 290–291).

Конфидент — (франц. confident) — наперсник.

Эти строки связаны с обстоятельствами гибели парохода «Николай I» в мае 1838 г., описанными Тургеневым в рассказе «Пожар на море» (1883). О поведении молодого Тургенева во время гибели парохода ходили слухи, широко распространённые в литературных кругах 1840-х годов. Говорили, что он рвался в шлюпку, куда сажали женщин и детей, с криком: «Спасите меня, я единственный сын у моей матери». См. также: Воспоминания кн. П. В. Долгорукого (Mémoires du prince Pierre Dolgoroukow. Genève, 1867. P. 336); фельетон A. С. Суворина в «Санкт-Петербургских Ведомостях» (1868, 7 июля, 3, 183).

Франц. prunelle — тонкая плотная хлопчатобумажная или шерстяная ткань, идущая на обувь, обивку мебели и т. п.

Теньер (Teniers) Давид, младший (1610–1690) — известный фламандский живописец, до 1640 г. создаёт преимущественно жанровые полотна, после начинает разрабатывать библейские сюжеты («Искушение святого Антония», около 1647 г.), пишет мифологические сцены, картины на литературные сюжеты, изображает современные события в духе античных аллегорий.

«Человек, который смеётся» — роман В. Гюго (1802–1885), написанный в 1869 г.

Франц. frapper — ударять, стучать; неприятно поражать.

Имеется в виду «Российское общество покровительства животным», основанное в Петербурге в 1865 г.

Народная молва приписывает песню царице Евдокии Фёдоровне Лопухиной, первой жене Петра I, постриженной по его воле в монахини. В сборнике Киреевского, по которому, очевидно, знал песню Достоевский, («Песни, собранные П. В. Киреевским». Вып. 8. М., 1870. С. 111) она названа «Песней царицы». Мотив царя-антихриста был устойчиво связан в народном сознании с именем Петра I (равно как и чудо-царя). Сам Достоевский называл Петра «первым русским нигилистом», и в статье «Щекотливый вопрос» характеризует нигилистов как «крошечных Петров Великих». М. С. Альтман указывал на то, что Пётр Верховенский — один из таких «поднявшихся Петров».[325]

Кредитные билеты назывались по цвету; зелёная — три рубля.

Памятник И. А. Крылову был открыт в мае 1855 г. в Летнем саду на площадке для детских игр. Объявление о сборе средств на памятник (1845 г.) было подписано министром просвещения, президентом Академии наук графом. С. С. Уваровым.

Достоевский пользуется французским языком вовсе не для языковой или социальной характеристики персонажа, французское слово или фраза всегда несёт значение, необходимое автору и утрачивающееся, как правило, в переводе. В данном случае французское имя сохраняет самым непосредственным образом значение, скрытое в русском (pierre — (франц.) камень). Значение имени сына Верховенского работает в романе на нескольких уровнях — в данной сцене наиболее очевидно «каменное сердце» сына по отношению к отцу. Но учитывая символику камня, закладываемого в основание здания, «строения каменного» — «Вавилона», о котором Петруша скажет Ставрогину, что в России его впервые «будем строить одни мы», становится очевидно, что здесь Степан Трофимович бессознательно признаётся в том, что камень, с которого начнётся строительство, порождён им.

Сэр Джон Фальстаф — спутник и соучастник разгульных застолий, проделок и приключений принца Гарри (Шекспир, «Генрих IV»); также — персонаж «Виндзорских проказниц». Незнание шекспировской хроники, обнаруживаемое Петрушей Верховенским, неожиданно и дико для человека, получившего гимназическое образование (не говоря уже об университетском).

Содом — город, проклятый и уничтоженный Богом за грехи и извращения его жителей (Быт. 19, 1–28).

М. С. Лунин (1787–1845). Источником характеристики Лунина послужили строки из «Отповеди» декабриста П. Н. Свистунова («Русский архив», 1871, № 2. С. 346–347) (12, 295).

И тот и другой были известны, как бретёры: люди, привязывающиеся, оскорбляющие почём зря и выходящие на дуэль не задумываясь. «Все приятели Лермонтова, — пишет H. М. Смирнов о последней дуэли поэта, — ожидали сего печального конца, ибо знали его страсть насмехаться и его готовность отвечать за свои насмешки».[326]

Отклик на спор между А. И. Герценом и В. С. Печёриным, отражённый в их переписке 1853 г., опубликованной Герценом в «Полярной звезде» за 1861 г. (кн. 6, стр. 259–272). В своих письмах к Герцену Печёрин, признавая, что буржуазное общество несёт с собой «тиранство» материальной цивилизации и падение духовной жизни, делал вывод, что спасением для человечества является не наука, а религия. Герцен доказывал, что наука, техника, промышленность, создаваемые буржуазным обществом, являются прогрессивными рычагами общественного развития. «И чего же бояться? — писал он. — Неужели шума колёс, подвозящих хлеб насущный толпе голодной и полуодетой?»

Бонмо — франц. bon mot — острое, красное словцо.

Кипсек — англ. keepsake — подарочное издание.

Скопцы и хлысты, как и социалисты, только на свой манер, разрабатывали идею «типологического» христа. Основатель секты Кондратий Селиванов (вторая половина XVIII в.) выдавал себя за Христа и за Петра III. Социализм придавал учению Христа социальный смысл, вкладывал в него идею справедливого устроения человеческого общества на земле, и таким образом «подвиг» Христа требовалось повторять вновь и вновь. В. Комарович писал, что, согласно подобному толкованию, «Христос приходил восстановить человека в его прирождённой красоте и силе, исполнить волю Бога-Отца и даровать счастье Его детям, вернув им отнятый рай здесь, на земле; так исчезает мистический смысл и красота Голгофы <…> и заменяется восторженной жалостью перед непонятым, напрасно казнённым героем-человеколюбцем; кровь и страдания Христа — не утверждение христианства, но гибель, временное крушение дела земного устройства человечества, ради которого и приходил якобы Христос; дело Христово нуждается поэтому в продолжении, в помощи новых избранников, и утописты охотно сравнивают и сопоставляют с ним “друзей человечества” (Магомета, Ньютона, самих себя)»[327] (12, 187). А. П. Щапов (социалист и исследователь раскола и сект) в речи во время панихиды по убитым крестьянам в селе Бездне говорил: «Други за народ убитые. Демократ Христос, доселе мифически боготворимый европейским человечеством, страданиям которого вот люди будут поклоняться на предстоящей Страстной неделе, возвестил миру общинно-демократическую свободу во времена ига Римской империи и рабства народов, и за то военно-пилатовским судом пригвождён был ко кресту, и явился всемирно-искупительной жертвой за свободу. В России за полтораста лет стали являться среди горько страдавших тёмных масс народных, среди вас, мужичков, свои христы — демократические конспираторы. С половины прошлого столетия они стали называться пророками, и народ верил в них как в своих искупителей, освободителей. Вот снова явился такой пророк, и вы, други, первые, по его воззванию пали искупительными жертвами деспотизма за давно ожидаемую всем народом свободу»[328].

Е. Ф. Шармер — известный петербургский портной, у которого одевался Ф. М. Достоевский.

Берейтор — нем. Bereiter — наездник.

Отрицание божественности Христа и идея «типологического» христа приводят к идеям типа кирилловских с неизбежностью. Самым ярким выразителем их в XIX веке стал Л. Фейербах. «Идеи Фейербаха излагает Петрашевский в статьях “Натуральное богословие” и “Натурализм”. Натурализм, по Петрашевскому, учение, которое “вмещая в себя пантеизм и материализм, считает божество ничем иным, как общей и высшей формулой человеческого мышления, переходит в атеизм и даже, наконец, преображается в антропотеизм, т. е. в учение, признающее высшим существом только человека в природе”» (12, 222). Об этих же идеях пишет Н. А. Спешнев, организатор самостоятельной, гораздо более радикальной группы, выделившейся из общества Петрашевского, последовательный атеист, которого исследователи согласно признают прототипом Николая Ставрогина: «Я вовсе не намерен отрицать, что гуманитаризм, обожествление человечества или человека, антропотеизм — одна из доктрин новейшего времени. Вы правы: весь немецкий идеализм XIX века — “великая” немецкая философия, начиная с Фихте <…> метит лишь в антропотеизм, пока она, достигнув в лице своего знаменосца и корифея — Фейербаха — своей вершины и называя вещи своими именами, вместе с ним восклицает: Homo homini deus est — человек человеку бог». И далее: «Антропотеизм — тоже религия, только другая. Предмет обоготворения у него другой, новый, но не нов сам факт обоготворения. Вместо Бога-человека мы имеем теперь человека-бога. Изменился лишь порядок слов. Да разве разница между Богом-человеком и человеком-богом так уж велика?» (12, 222).

Нем. Kunststück — фокус, трюк.

Плашкоутный — мост на плашкоутах (плашкоут — плоскодонное несамоходное беспалубное судно для перевозки грузов, для устройства плавучей пристани и т. п.).

Лебядкин цитирует стихотворение П. А. Вяземского «Памяти живописца Орловского» (1838).

Афронт — франц. affront — оскорбление, обида.

В январе 1605 г. патриарх Иов повелел читать во всех церквах грамоту о самозванце, заканчивавшуюся словами: «…расстригу Гришку <…> соборно и всенародно прокляли и вперёд проклинать велели, да будут они все <т. е. самозванец и все “государевы изменники”> прокляты в сём веке и в будущем» (12, 298).

Симилёровый — франц. simili — имитация, подделка; or — золото; сплав меди с цинком, «самоварное» золото.

«Фра-Диаволо» — комическая опера (1830) французского композитора Д.-Ф. Обера (1782–1871).

Толерантно — от франц. tolérant — терпимо.

Абрютировать — франц. abrutir — делать грубым, забивать, отуплять.

Виги (Whigs) и тори (Tory) — основные политические партии Англии XVIII–XIX вв., либеральная и консервативная.

У Достоевского здесь от фон-Блюмера. Далее он сменит фамилию персонажа на фон-Блюм. Блюм — (нем.) Blume — цветок, а также хвост (зайца, кролика) или кончик хвоста (лисы, волка) — значимая фамилия, подчёркивающая неразлучность фон-Лембке (нем. барашек) с фон-Блюмом, везде следующим за ним во все места его назначения, вопреки всем протестам Юлии Михайловны. Но в данной сцене у писателя сработала, очевидно, другая ассоциация. Немецкое выражение es wird mir blümerant — мне становится дурно (плохо) — адекватно описывает реакцию Юлии Михайловны на фон-Блюма, которого она не переносит.

Стуколка — карточная игра.

Шато-д’икем — сорт белого вина.

Виноград — известнейший символ народа Божия: Господь есть виноградная лоза, а грозди винограда суть народ, единый, как ягоды в грозди, в единстве своём сохраняющие отдельность каждой ягоды (так в единении во имя Господне сохраняется каждая личность), существующие «неслиянно и нераздельно». Виноградное вино — то, что преображается в таинстве Причащения в Кровь Господню, подающую жизнь вечную, единый сок всех ягод, единая кровь всех христиан. Лямшин и другие с ним едят виноград самоубийцы, символически показывая, какой грозди они ягоды.

За кушанье из чечевицы продал Иакову своё первородство Исав (Быт. 25, 29–34).

Капфиг (Capefigue, 1802–1872) Батист-Оноре-Ремонд — французский историк и литератор, автор компилятивных исторических сочинений (12, 302).

Слова, по преданию, произнесённые Цезарем при переходе через Рубикон.

Строки из стихотворения А. С. Пушкина «Жил на свете рыцарь бедный».

Достоевский использует цитату из стихотворения А. С. Пушкина «Герой» (1830), раскрывая в ней и первоначальный смысл событий евангельской истории. В день Пятидесятницы, на десятый день по Вознесении Господнем, апостолы собрались вместе. «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещевать» (Деян. 2, 2–4). Юлия Михайловна пытается говорить на всех языках разделённого общества, мечтая «дать счастье и примирить непримиримое, вернее же, соединить всех и всё в обожании собственной её особы». Как и любой герой, она претендует на место спасителя и соединителя, устроителя человечества — то есть на место Христово, на роль антихристову.

Фохт (Vogt) Карл (1817–1895), немецкий естествоиспытатель, философ-позитивист, утверждал, что мозг производит мысль так же, как печень желчь.

Молешотт (Moleschott) Якоб (1822–1893), немецкий физиолог, биохимик и философ-позитивист, мышление представлял как физиологический механизм.

Бюхнер (Büchner) Людвиг (1824–1899), немецкий врач, естествоиспытатель и философ-позитивист, сторонник социального дарвинизма, рассматривавший принципы борьбы за существование, естественного отбора и выживания наиболее приспособленных как определяющие в социальной жизни.

Достоевский имеет в виду рассказ Герцена о П. А. Бахметьеве в «Былом и думах», в главе о «молодой эмиграции». Бахметьев, отправляясь через Лондон на Маркизские острова, оставил Герцену 800 фунтов на нужды революции.

«Светлая личность» — пародия на стихотворение Огарёва «Студент». С посвящением «молодому другу Нечаеву» стихотворение «Студент» было отпечатано в Женеве в виде отдельной листовки.

Стихотворение должно было подтвердить на родине значимость Нечаева.

Кат — палач.

Мизер — франц. misère — нищета, несчастье, убожество.

В Петербурге, в Удельной (на седьмой версте), находилась больница для умалишённых.

Если в Европе «каменное строение» — Вавилонская башня — уже выстроена, и Европа может ожидать только падения «великого города», предсказанного в Апокалипсисе (гл. 18), то в России «строение каменное» впервые строить собирается Пётр Верховенский.

Праздник Покрова Пресвятой Богородицы праздновался 1 октября (ныне, по новому стилю, 14 октября).

Намёк на роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», в котором Вера Павловна постоянно обращается так к Лопухову (12, 304).

Заповедь звучит так: «Почитай отца твоего и мать твою, [чтобы тебе было хорошо и] чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе» (Исх. 20, 12).

Аффилиация — франц. affiliation — принятие в члены, присоединение.

Принятие догмата о непогрешимости папы довершило тот многовековой процесс поставления римской кафедры и занимающего её епископа на исключительное место в христианском мире, который был начат принятием добавления к Символу веры слов об исхождении Святого Духа «равно и от Сына» вопреки постановлению вселенского собора о неизменности Символа и без созыва нового вселенского собора. Узурпация власти духовной привела к посягательству и на светскую власть; папа, помазующий на престол земных властителей, сам стал земным властителем, причём в принципе претендующим на единовластие, как соединяющий в себе власть светскую и духовную. Так что идея «отдать мир папе» вполне созрела к моменту, когда её высказывает Пётр Верховенский. Догмат о непогрешимости, по сути, окончательно заслонил Христа от верующих папой. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 г. (март, гл. 1, § 5, «Сила мёртвая и силы грядущие») писал: «Потеряв союзников царей, католичество несомненно бросится к демосу. У него десятки тысяч соблазнителей, премудрых, ловких, сердцеведов и психологов, диалектиков и исповедников, а народ всегда и везде был прямодушен и добр. <…> Все эти сердцеведы и психологи бросятся в народ и понесут ему Христа, нового, уже на всё согласившегося, Христа, объявленного на последнем римском нечестивом соборе. “Да, друзья и братья наши, скажут они, всё, об чем вы хлопочете, — всё это есть у нас для вас <…> давно уже. <…> А папа вас не продаст, потому что над ним нет сильнейшего, и сам он первый из первых, только веруйте, да не в Бога, а только в папу и в то, что лишь он есть царь земной, а прочие должны исчезнуть, ибо и им срок пришёл. Радуйтесь же теперь и веселитесь, ибо наступил рай земной, все вы станете богаты, а через богатство и праведны, потому что все ваши желания будут исполнены и у вас будет отнята всякая причина ко злу”. Слова эти льстивые, но, без сомнения демос примет предложение: он разглядит в неожиданном союзнике объединяющую великую силу, на всё соглашающуюся и ничему не мешающую, силу действительную и историческую, вместо предводителей, мечтателей и спекулянтов, в практические способности которых, а иногда и в честность, он теперь сплошь да рядом не верует. Тут де вдруг и точка приложения силы готова, и рычаг дают в руки, стоит лишь налечь всей массой и повернуть. А народ ли не повернёт, он ли не масса? А в довершение ему дают опять веру и успокаивают тем сердца слишком многих, ибо слишком многие из них давно уже чувствовали тоску без Бога… Я уже раз говорил обо всём этом, но говорил мельком в романе».

Имя французского философа-позитивиста Э. Литтре (1801–1881) названо в тексте романа ошибочно. Тезис «преступление есть помешательство» развивал бельгийский математик и статистик А. Кетле (Quetelet; 1796–1874). В России пропагандистом идей Кетле выступил В. А. Зайцев, доказывавший, что причиной многих преступлений являются такие факторы, как влияние среды, а также «ненормальности в человеческом организме, порождённые наследственностью, т. е. явления, совершенно не зависящие от человеческой воли», и, следовательно, общество «совершенно не должно применять какие бы то ни было насильственные или принудительные меры по отношению к уголовным преступлениям» (12, 306).

Одна из скопческих легенд гласит, что «родоначальник их придёт с востока, с иркутских гор в Россию, расположится в Москве, в мощной силе, на белом, духовно-рассуждающем коне, в главе разных народов и племён скопцов, и пойдёт распространять скопчество даже на западе, по всем землям французским». А. П. Щапов, приведя эту и ряд других скопческих легенд, заключал: «Самая апотеоза пророков, идея самозванства их христами, богами Саваофами проистекала из восточноазиатского чувственно-образного умонастроения тёмной массы народа» (Сочинения А. П. Щапова, т. 1. СПб., 1906, С. 614, 629). О различных скопческих легендах см. также: И. Добротворский. Люди Божии. Русская секта так называемых духовных христиан. Казань, 1869 (12, 307).

Гантированную — от франц. gant — в перчатке.

Виц — (нем. witz) — острота, шутка.

В прощальном произведении Кармазинова пародируется Достоевским ряд произведений И. С. Тургенева («Довольно», «Призраки», «По поводу “Отцов и детей”»).

Тентетников — персонаж второго тома «Мёртвых душ» Н. В. Гоголя.

Вальтасаровский пир — пир, на котором царь Валтасар со своими гостями, жёнами и наложницами пьют и едят из сосудов, вынесенных из Иерусалимского храма, и славят идолов. Появляется рука, которая пишет таинственные слова: мене, мене, текел, упарсин, предрекающие гибель царя и царства, совершающуюся в ту же ночь. См: Дан. 5.

Помпей (Великий) Гней (106–48 до н. э.) — римский консул, прославленный полководец, убит по приказу Цезаря.

Кассий Лонгин, Гай (85–42 до н. э.) — один из руководителей заговора против Цезаря.

Анк-Марций — легендарный четвёртый царь Рима (ок. 640–616 до н. э.).

Ср.: «Придите ко Мне все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас» (Мф. 11, 28).

Прототипом третьего чтеца послужил либеральный профессор русской истории и истории искусства в Петербургском университете П. В. Павлов (1823–1895). Его нашумевшую речь, посвящённую тысячелетию России, вызвавшую овации публики, Достоевский слышал на литературном вечере 2 марта 1862 г. Следствием речи была ссылка Павлова в Ветлугу и Кострому, длившаяся до 1869 г. По свидетельствам современников, Павлов, успешно читавший лекции, в разговоре производил впечатление психически больного (12, 312).

В николаевскую эпоху в цензуре в разное время служили О. И. Сенковский, С. Т. Аксаков, П. А. Вяземский, Ф. Н. Глинка, Ф. И. Тютчев, А. В. Никитенко и др. В 1855 г. в цензоры Петребургского цензурного комитета поступил И. А. Гончаров (12, 313).

Имеется в виду памятник тысячелетию России скульптора М. О. Микешина (1836–1896), воздвигнутый 8 сентября 1862 г. в Новгороде близ Софийского собора.

Онёры (от франц. honneur) — почести, честь.

Как установил С. Панов в статье «“Литературная кадриль” в романе “Бесы”», «“кадриль литературы” имела свои “прототипы”, например “литературную кадриль”, устроенную Московским артистическим кружком на костюмированном балу в залах Дворянского собрания в феврале 1869 г. Все участники этой кадрили были “загримированы и одеты с намёками на то или другое направление наличных московских или петербургских газет. <…> условлено было во время исполнения кадрили временами переходить с спокойных танцев на более или менее смелый канкан, причём из особой “наблюдательной ложи” раздавался звонок, музыка внезапно умолкала, и виновный приглашался к барьеру “наблюдательной ложи”, где ему объявлялось “первое предостережение”. Если тот же танцор или танцорка вновь нарушали законы маскарадного благочиния, им, при той же обстановке, давалось “второе предостережение”, затем третье, а за ним уже следовало торжественное изгнание виновного из состава кадрили и из танцевальной залы…

Такого нарушителя порядка брали под руки и под звуки марша выводили из залы, что знаменовало собою прекращение литературной деятельности или “закрытие” газеты» (см.: А. И. Соколова. Комический случай с П. И. Чайковским // Исторический вестник, 1910, № 2. С. 559–560) (12, 315).

Имеется в виду журнал «Дело», связанный с революционной эмиграцией, выходивший в Петербурге с 1866 по 1888 г. Танец «в кандалах», очевидно, указывает на то, что «Дело» не было освобождено от предварительной цензуры и после принятия в 1865 г. новых «правил печати».

Очевидно, имеются в виду «Московские ведомости» M. Н. Каткова.

«Полинька Сакс» — повесть (1847) А. В. Дружинина (1824–1864), где герой помогает своей жене, полюбившей другого, соединиться с любимым человеком.

Кириллов вспоминает слова Иисуса, которыми он ответил саддукеям, говорившим что нет воскресения, и спрашивавшим о жене, имевшей мужьями по очереди семь братьев, чьей женой она будет в воскресении: «заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией, ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают как Ангелы Божии на небесах» (Мф. 22, 29–30).

По мусульманскому преданию, Магомет, разбуженный ночью архангелом Гавриилом, задевшим крылом кувшин с водою, облетел на коне рай, говорил с Богом, видел геенну огненную, и, воротясь, успел подхватить падавший кувшин.

«Да здравствует большая дорога» — таков общепринятый перевод, однако французское слово vive (vivre — жить, существовать) даёт онтологически более точный и глубокий смысл высказывания — «да будет большая дорога — а там что Бог даст».

«Полная безверия», по определению Достоевского, книга Э.-Ж. Ренана (1823–1892) вышла в 1863 г. Цель Ренана была представить Иисуса только и исключительно человеком.

Ещё один пример значимости французского языка у Достоевского. Перевод («все направляются в Спасов») не передаёт буквального значения французской фразы: весь мир идёт в Спасов. То есть весь мир движется к спасению и в объятия своего Спасителя.

Нагорная проповедь (Мф. 5–7; Лк. 6, 17–49) открывается заповедями блаженства, которые Степан Трофимович, вышедший «на большую дорогу», имеет основания отнести к себе.

Откр. 3, 14–17. Степан Трофимович загадывает по Евангелию о будущем, и ответ на его вопрошание, пожалуй, содержится в строках, непосредственно следующих за приведёнными в романе: «Советую тебе купить у Меня золото, огнём очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся. Сё, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со мною. Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле Его» (Откр. 3, 18–21).

Ури — один из кантонов Швейцарии. Герцен, будучи лишённым в 1851 г. прав состояния и потеряв возможность вернуться в Россию, принял швейцарское подданство, став гражданином кантона Фрейбург (12, 319).

Известно два варианта главы «У Тихона»: 1) корректурные гранки декабрьской книжки «Русского вестника» 1871 г. с обильной авторской правкой на полях (пятнадцатая гранка отсутствует); 2) список А. Г. Достоевской — копия, сделанная с неизвестной рукописи и не доведённая до конца. По списку А. Г. Достоевской в публикуемом тексте, подготовленном редколлегией академического Собрания сочинений в 30 т., восстанавливается текст утраченной гранки. Два варианта отличаются существенными разночтениями; наиболее важные для понимания смысла романа варианты текста приводятся в примечаниях.

Прототипом, прообразом для своего героя Достоевский избирает святого Тихона Задонского, епископа Воронежского и всея России чудотворца[329]. Такой выбор в высшей степени не случаен. Святитель глубоко родствен Достоевскому и по типу личности, и по типу творчества. Св. Тихона никак нельзя причислить к тем, о ком в монастырях говорят: «Свят, но неискусен»; обладая личной святостью и чистотой как бы изначальной, не проходившей через искус и испытание, соблазн и падение, такой монах зачастую не может служить руководителем для других, ибо сам не испытал опасностей дороги. Св. Тихон, как свидетельствует его жизнеописание, искушался и сомнением в подвиге христианском, и помыслами превозношения, и плотскими помышлениями, и самым страшным для христианина смертным грехом — унынием. Из перечисленного очевидно, что Достоевский выбрал самого подходящего наставника для своего героя. Слова, в которых характеризуются писания св. Тихона, во многом можно применить к произведениям Достоевского: «Святой Тихон пишет о самых глубоких тайнах христианства со святой простотой и сыновним дерзновением. Он сын, он друг, и ему всё открыто Христом Спасителем; и не только открыто, но дано перечувствовать, пережить и выстрадать. Оттого такая сила убедительности слов его, оттого такая власть увещания его. От творений святого Тихона истекает великое сострадание и бесконечная любовь к заблудшим малым сим, о которых нет воли Отца Небесного, чтобы погиб хотя бы один из них»[330]. Сам метод писателя и святого сходен: через реалии видимого мира восходить к нетленной реальности мира горнего, в событиях повседневных и бытовых прозревать их нетленные прообразы. В 1777–1779 годах св. Тихон создаёт труд «Сокровище духовное, от мира собираемое». «Здесь в 157 коротеньких статейках излагаются размышления о Божьей мудрости и выводы по поводу различных явлений, предметов, нечаянных встреч и случаев из жизни святителя. От мира видимого к миру невидимому идёт аналогия. От тленного мысль переносится к нетленному. Святитель видит солнце, думает о Солнце вечной правды; видит стадо, вспоминает об овцах и козлищах Евангелия; слышит фразу: “воротись, не туда пошёл”, говорит о том, чтобы шли туда, куда зовёт слово Божие. “Яко пчела сладкий мёд от цветов скоро увядающих собрал еси, отче, от тленного мира духовное сокровище, им же всех нас услаждаеши”, — поёт канон»[331].

Рассказ жизнеописания об искушениях святителя показывает, что, создавая образ Ставрогина, Достоевский, очевидно, прямо ориентировался на некоторые события жизни Тихона. «Святитель по характеру своему был горячим, раздражительным и склонным к превозношению. Много должен был он потрудиться, чтобы переломить в себе эти качества. Горячо взывал он о помощи к Господу Богу и стал преуспевать в кротости и незлобии. Когда слышал, проходя мимо, как иной раз издевались над ним монастырские служки или даже сам настоятель, говорил сам себе: “Так Богу угодно, а я достоин этого за грехи мои”. Раз сидел он на крылечке келии и мучился помыслами самомнения. Вдруг юродивый Каменев, окружённый толпой мальчишек, неожиданно подбежал к нему и ударил по щеке, шепнув на ухо: “Не высокоумь!” И дивное дело, сейчас же почувствовал святитель, как бес высокоумия отступил от него. В благодарность за это положил святой Тихон выдавать юродивому ежедневно по 3 копейки.

Большую борьбу имел святитель с плотью и с грехом уныния. Как только укреплялось его здоровье — начинала бунтовать плоть, когда слабели его силы — слабел и дух, и нападали тоска и уныние. Но и тут и там святитель, укрепляемый Божьей помощью и благодатью, выходил победителем. Один раз за литургией, по попущению Божию, напали на него нечистые помыслы. Тогда святитель начал очищать горящую восковую свечку и, незаметно для окружающих, вложил пальцы в огонь; от нестерпимой муки погас внутренний пламень. Крестообразно простираясь на земле, святитель горячо молился, чтобы Господь укротил ярость плоти, и молитва его была услышана.

Самым тяжёлым искушением была безотчётная тоска и уныние. В такие минуты кажется, что от человека отступает Господь, что всё погружается в непроглядный мрак, что сердце каменеет, а молитва останавливается. Возникает ощущение, что Господь не слышит, что Господь отвращает Лицо Своё. Такое безблагодатное состояние невыносимо тягостно, так что иноки в такие периоды переходят из одного монастыря в другой, а часто и совсем оставляют иноческий подвиг. Святитель боролся с приступами уныния различными средствами. Или работал физически, копая гряды, рубя дрова, кося траву, или уезжал из монастыря, или усиленно трудился над своими сочинениями, или пел псалмы. Часто помогало в такие минуты скорби общение с друзьями»[332].

Тихон не осуждает героя, но самим его существованием, его борьбой и победой судится Ставрогин. Интересно, что в исповеди Ставрогин подчёркивает свою способность сдержать и преодолеть всякую страсть, всякое искушение силой своей собственной воли. Тихон, сознавая немощь свою, одолевает искушения силой Господней — и выходит в конце концов победителем. Ставрогин не минует ни одного искушения; несмотря на свою мощь, он падает всякий раз, хотя всякий раз сознаёт, что был бы способен удержаться.

И тому, и другому свойственны видения. Но если Ставрогину является бес в многообразных личинах своих, «легион», то Тихон сподобляется видеть Христа: «Глядя на висевшую перед ним картину распятия и духовными очами созерцая крестные муки Спасителя, святой вдруг увидел, что Христос, израненный и окровавленный, сходит с Голгофы и идёт к нему. Святитель в трепете, великой скорби и неизглаголанной радости упал к Его ногам. “Радуйся, яко телесными очами видети Христа сподобливыйся, радуйся яко пречистым стопам Его поклонился еси, радуйся яко спасительные Его язвы облобызал еси”, — воспевает это событие акафист»[333]. В свете этого события жизни св. Тихона глубже может быть осмыслен эпизод, сохранившийся в списке «Исповеди», сделанном А. Г. Достоевской — о том, как Ставрогин ломает Распятие из слоновой кости, захватив его со стола Тихона, и потом предлагает за это деньги. «Он вдруг оборвал, как бы стыдясь продолжать и считая унизительным пускаться в объяснения, но в то же время с видимым страданием, хотя и бессознательно, подчиняясь какой-то необходимости остаться, и именно для объяснений. Замечательно, что ни слова о том, что было им давеча высказано в объяснение конфискации второго листка, не было уже более повторено во всё продолжение дальнейших речей, даже как будто и забыто с обеих сторон. Меж тем он остановился у письменного стола и, взяв в руки маленькое Распятие из слоновой кости, начал вертеть его в пальцах и вдруг сломал пополам. Очнувшись и удивившись, он в недоумении посмотрел на Тихона, и вдруг верхняя губа его задрожала, словно от обиды и как бы с горделивым вызовом. — Я думал, что вы мне что-нибудь в самом деле скажете, для того и пришёл, — проговорил он вполголоса, как бы сдерживаясь изо всех сил, и бросил обломки Распятия на стол». И далее, после признания Ставрогина, что ему будет легче, если Тихон его простит: «— С тем чтобы и вы меня также. — За что? — обернулся Ставрогин, — что вы мне сделали? Ах да, это ваша монастырская формула. Дурное смирение. Знаете, эти все ваши монастырские формулы даже совсем не изящны. Но вы в самом деле думаете, что они изящны, — фыркнул он раздражительно. — Я не знаю, зачем я здесь, — прибавил он вдруг, оглядываясь. — Да, я у вас сломал… Что, эта штучка рублей двадцать пять стоит? — Не беспокойтесь, — сказал Тихон. — Али пятьдесят? Почему мне не беспокоиться? За что я буду у вас ломать, а вы мне прощать убыток? Возьмите, вот пятьдесят рублей, — вынул он деньги и положил на стол. — Ну, не хотите взять сами, возьмите на бедных, для церкви… — раздражался он более и более».

Тихону по молитве его был заранее открыт день его кончины — перехода в Жизнь Вечную, которого он ожидал со смирением и надеждой. Ставрогин самовольно определяет себе день ухода из жизни, оканчивая жизнь самоубийством, приобщаясь той смерти и небытию, о которых, оплакивая человеческое падение, стенал святой Тихон над гробом своим: «Вот до чего довёл себя человек: будучи сотворён от Бога непорочным и бессмертным, как скот зарывается в землю!»[334]

Ландкарта — (нем. Landkarte) — географическая карта.

Об этом эпизоде первой французской революции Достоевский писал в «Истории о. Нила» (1873): «…архиепископ Парижский, в облачении, с крестом в руке и в сопровождении многочисленного духовенства, вышел на площадь и во всеуслышание объявил народу, что до сих пор он и сопровождавшие его следовали пагубным предрассудкам; теперь же, когда наступил la Raison[335], они почли долгом сложить с себя публично свою власть и все знаки её. При этом, действительно, сложили ризы, кресты, чаши, Евангелия и проч. “Веришь ли ты в Бога?” — закричал архиепископу один работник с обнажённою саблею в руке. “Très peu” (очень мало), — пробормотал архиепископ, надеясь подобным ответом смягчить толпу. “Значит, ты подлец, и до сих пор нас обманывал!” — закричал работник и тут же рассёк архиепископу голову саблей» (12, 320).

Вариант корректурной правки этого абзаца: — Вот бы не предположил, на вас глядя! — окинул он вдруг его глазами с некоторым удивлением, совсем уже прямодушным, что вовсе не гармонировало с насмешливым тоном предыдущих вопросов. — Ну всё-таки, однако же веруете, что хоть с Божиею-то помощью сдвинете, и это ведь не мало. По крайней мере, хотите веровать. И гору принимаете буквально. Хороший принцип. Я заметил, что передовые из наших Левитов сильно наклонны к лютеранству, а [Первосвящ<енники>] [чудо отвергают] [объясняют] и очень готовы объяснять чудеса причинами естественными.

О горе, сдвинутой верой: «Если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своём, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет» (Мк. 11, 23). См. также: Мф. 21, 21–22; Мф. 17, 20; Лк. 17, 6 (в последнем случае речь идёт о смоковнице).

После слов «прежде всего не литератор» — Вариант списка А. Г. Достоевской: Позволю себе ещё замечание, хотя и забегаю вперёд. Документ этот, по-моему, дело болезненное, дело беса, овладевшего этим господином. Похоже на то, когда страдающий острою болью мечется в постели, желая найти положение, чтобы хоть на миг облегчить себя. Даже не облегчить, а лишь бы только заменить хотя на минуту прежнее страдание другим. И тут уже, разумеется, не до красивости или разумности положения. Основная мысль документа — страшная, непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни. А между тем эта потребность креста всё-таки в человеке неверующем в крест, и уже это одно составляет «идею», как однажды выразился Степан Трофимович в другом впрочем случае. С другой стороны весь документ в то же время есть нечто буйное и азартное, хотя и написан, по-видимому, с другой целью. Автор объявляет, что он не мог не написать, что он был «принуждён», и это довольно вероятно, он рад бы миновать эту чашу, если бы мог, но он, действительно, кажется, не мог и ухватился лишь за удобный случай к новому буйству. Да, больной мечется в постели и хочет заменить одно страдание другим, и вот борьба с обществом показалась ему положением легчайшим, и он бросает ему вызов.

Действительно, в самом факте подобного документа предчувствуется новый неожиданный и непростительный вызов обществу. Тут поскорее бы только встретить какого-нибудь врага. А кто знает, может быть, всё это, то есть листки с предназначенною им публикацией, опять-таки не что иное, как то же самое прикушенное губернаторское ухо в другом только виде. Почему это даже мне теперь приходит в голову, когда уже так много объяснилось — не могу понять. Я и не привожу доказательств и вовсе не утверждаю, что документ фальшивый, то есть совершенно выдуманный и сочинённый. Вероятнее всего, что правды надо искать где-нибудь в середине. А впрочем, я уже слишком забежал вперёд; вернее обратиться к самому документу. Вот что прочёл Тихон.

Имеется в виду рукоблудие (см.: Ж.-Ж. Руссо. Исповедь // Избранные сочинения в трёх томах. Т. 3. М., 1961. С. 100–101).

Вариант корректурной правки: Она стояла и глядела молча. Я был так низок, что у меня дрогнуло сердце от радости, что выдержал характер и дождался, что она вышла первая.

Сцена, аналогичная сцене из «Преступления и наказания», где уже решившийся на самоубийство Свидригайлов ловит муху рукой. Здесь муха садится на лицо Ставрогина, как будто он уже мёртв. Ставрогину удаётся то, что не удалось Свидригайлову — поймать муху рукой, и он выпускает её за окно, словно распространяя заразу смерти. Эпизод имеет и ироническое звучание: гуманность проявлена к мухе в момент, когда герой с нетерпением ожидает самоубийства Матреши.

Вариант списка А. Г. Достоевской: «Я запомнил это тогда же, стало быть, я был весел, доволен, не хандрил и умно говорил. Это с виду. Но я помню, что я знал тогда совершенно, что я низкий и подлый трус за мою радость освобождения и более никогда не буду благороден — ни здесь, ни после смерти и никогда. И вот что ещё: со мной сбылась в ту минуту жидовская поговорка: “Своё дурно не пахнет”. Ибо хотя я и чувствовал про себя, что подлец, но того не стыдился и вообще мало мучился. Тогда, сидя за чаем и что-то болтая с ними, строго формулировал первый раз в жизни: что не знаю и не чувствую зла и добра и что не только потерял ощущение, но что и нет зла и добра (и это было мне приятно), а один предрассудок; что я могу быть свободен от всякого предрассудка, но что если я достигну той свободы, то я погиб. Это было в первый раз сознание в формуле и именно тогда за чаем, когда я с ними врал и смеялся не знаю о чём. Но зато я всё помню. Старые, всем известные мысли часто представляются вдруг как совсем новые, даже иногда после пятидесяти лет жизни».

Различение добра и зла приобретается человеком после вкушения запретного плода, в состоянии грехопадения, и значит следующее: он находится в отпадении от Бога, Источника жизни и всякого блага, то есть во зле, но он продолжает быть связан с Ним связью («религия» — значит «связь»), совестью, говорящей ему, что одно приближает его к Богу (добро), а другое удаляет от Бога (зло). Неразличение добра и зла и людьми до грехопадения, и Ставрогиным значит одно и то же (отсутствие того, что можно различать) — и прямо противоположное: в раю, в постоянном единении с Богом нет зла; в полном отпадении от Бога, там, где обнаруживает себя Ставрогин, — нет добра, и как только «неразличение» будет полным (отсутствие совести, прерванное сообщение), герой погибнет — ибо вне Бога нет жизни, а есть только смерть и гибель. Символически окончательное отпадение от Бога в тексте главы выражено сломанным Распятием: крест соединяет землю и Небо, человека и Бога, разделённых грехопадением; Ставрогин ломает Распятие пополам, вновь разъединяя землю и Небо. Недаром он надеется что-нибудь услышать от Тихона — словно тот должен говорить ему вместо умолкнувшей совести.

Картина К. Лоррена (Claud Lorrain) (наст. фамилия Желле (Gellée), 1600–1682) хранилась в Дрезденской галерее. «Пейзаж по композиции делится на две части: одна, освещённая косыми лучами заходящего солнца, — в ней зелень и море, сливающиеся в дали с небом; другая освещена только сверху, где открыт небольшой кусочек неба, большую часть её занимает тёмная гора и тёмное от её тени море. Шалаш Асиса и Галатеи — в центре композиции. Лучи солнца уже почти не попадают на него и лишь слегка скользят по белой фигуре Галатеи. Наверху, на холме, точно сливающаяся с его тёмным фоном фигура Циклопа. Маленькие амуры у шалаша и греющиеся на закате наяды наполняют панораму настроением любви и радости» (12, 320–321). Чтобы стал ясен смысл, вкладываемый Достоевским в эту картину «Золотого века», описание картины надо дополнить мифологическим сюжетом: влюблённый в Галатею циклоп Полифем подстерёг своего соперника Ациса и раздавил его скалой; Галатея, нереида, морское божество, превратила своего несчастного возлюбленного в струящуюся из-под камня речку. Таким образом, представленное на картине счастье «земного рая» мимолётно, тленно, обречено на гибель, которую несёт следящий за влюблёнными глаз Циклопа. Характерно, что в описании картины Ставрогиным Циклоп отсутствует. Сам Ставрогин заменяет здесь Циклопа, смотрящего завистливым и убийственным глазом на хрупкое человеческое счастье. Красный паучок, появляющийся на смену картине «земного рая», — символ того, во что вырождается только земная любовь, «земной рай» — сладострастия и убийства.

Цвет дома явно перекликается с описанием голубых волн греческого архипелага в картине «Золотого века». Дом разрушен (после самоубийства Матреши), и на месте его и ряда других домиков построено одно большое здание (Вавилонская башня?).

В корректурных гранках здесь: Глава девятая.

После слов: «зачем стыдитесь вы покаяния» — Вариант корректурной правки: — Стыжусь? — И стыдитесь и боитесь! — Боюсь? — Смертельно.

«…а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жёрнов на шею и потопили в пучине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18, 6–7). Продолжение этого пассажа в Евангелии от Матфея соотносится со словами Лизы о Ставрогине: «вы, конечно, всякого безногого и безрукого стоите»: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную» (Мф. 18, 8–9).

Епитимия (греч. — наказание) — добровольное исполнение исповедавшимся, по назначению духовника, тех или иных дел благочестия (продолжительная молитва, усиленный пост, милостыня, паломничество и т. п.). Епитимия не имеет значения наказания, меры карательной, лишения прав члена церкви; она является лишь «врачеванием духовным».