Без четвертой стены - страница 7

— Томский!

Томский подлетел, глазам своим не веря:

— Олег?! Ты ли? Вот так встреча!

Красновидов почувствовал, что коллега перед концертом хватил уже спиртику. Говорил Томский много: как проходят на солдатской аудитории его куплеты, как научился ладить с интендантами, и потому бригада его всегда сыта. Нет, о Драматическом театре он ничего не знал, они отпочковались: малым коллективом легче прожить, и в их группе пока что никто не погиб. На фронте? На передовых? Нет, они не были, повезло, слава богу. Говорил обо всем, но почему Красновидов лежит здесь недвижный, и спросить позабыл. Потом крикнул:

— Лина, подойди.

Одетая в концертное платье из синего бархата, чуть подгримированная, Лина подошла к койке.

— Познакомься, мой друг по театру Олег Красновидов.

Последовали эпитеты, комплименты, которые Олега коробили и раздражали: талантлив, одержим, первый герой, гордость театра.

— А это моя жена. Лина. Ангелина Потаповна, — произнес Томский так, будто объявлял актрису на выход.

Сейчас Красновидову вспомнилось, что Лина показалась ему сердитой. С Томским общалась нехотя, надув губы, смотрела мимо него, но с Красновидовым была трогательно заботлива и, порасспросив: «Что у вас? Давно? Болит?» — проявила нескрываемое участие. И когда выступала с чтением отрывка, получилось так, что обращалась она только к нему, будто в палате лежал он один. Читала она средне, это почему-то запомнилось. Лина еще не раз посетила его, уже без Томского, одна. Поделилась (так, между прочим) своей заветной мечтой попасть в хороший театр, а Красновидов, не ведая еще, что с ним в ближайшем будущем стрясется и как определится его дальнейшая судьба, простодушно пообещал Лине в случае чего помочь. Лина погладила его ладонью по вискам и поцеловала в лоб. Она обещала писать и не терять связи. Бригада снялась с места и уехала, а Красновидов долгое время пребывал в приятных воспоминаниях. Потом эта женщина как-то поистерлась в памяти, растушевались и внешность ее, и голос, и ласковая ладонь. Запомнился только ядовитый цвет концертного платья. Приходили от нее письма, длинные, сентиментальные, непременно оканчивающиеся словами: «Жду встречи, нежно целую. Ваша Лина». И в одном письме мелькнула строчка: «А с Томским мы разошлись».

Прошел год.

Красновидов, подлечившись, демобилизовался и опять работал в театре. Ангелина Томская его разыскала, начались свидания. А дальше? Дальше Лина упросила Красновидова помочь ей показаться в сцене из «Укрощения строптивой». Беатриче она играла бесстрастно, излишнее волнение ей мешало, но внешне понравилась, и на какие-то другие роли она могла подойти, так решило руководство. Ее приняли в театр. Произошло все так стремительно и, в общем-то, красиво и увлекательно, что Красновидов и сейчас, после стольких лет, не мог бы вразумительно объяснить, как они оказались вместе, что их сблизило и что сближает до сих пор? Лине это, пожалуй, лучше знать. Она не встречала в жизни людей, похожих на Красновидова, и одно это уже покоряло. Что она видела? Моталась с бригадой по тылам, месяцами гоняли ее по железным дорогам от пункта к пункту, из одного воинского хозяйства в другое. Вагон — многосемейный дом, купе — отдельная квартира. Границы нравственности определялись условиями войны. Томский, человек вообще-то по натуре добрый, бескорыстный, общительный, сулил усеять путь розами, любить и лелеять. Голодное военное время, девичья бесхарактерность и легкомыслие… Лина сопротивлялась недолго. В передышке между концертами в одном из купе состоялась свадьба. И тут же начались будни. Нудные, утомительные. Томский, оказалось, глубиной чувств к ней не обладал, так же, как и к своему делу, театр был для него лишь средством к существованию, высокие проблемы его мало беспокоили — куда-де нам до Красновидова, он весь пропитан Станиславским. Парит, из кожи вон лезет. А Лине, может, и не хватало как раз именно этого — быть рядом с тем, кто парит? Бездомная жизнь, ночные бдения, утомительные, выматывающие душу стоянки на разъездах, в железнодорожных тупиках узловых станций, вечные мытарства в поисках кипятка, соли, полешка дров. Разве это жизнь актрисы? И ей уже думалось, что так, как она, живут все, кто служит Мельпомене. А оказалось, есть что-то выше, значительней. В атмосфере той актерской среды она задыхалась; душевная опустошенность, жизнь вслепую, незнание завтрашнего дня надломили ее, она перестала быть самою собой.