Большое солнце Одессы - страница 8

— Пополам?

Раскусив, она отдает мне половину.

— Не бойся, я без микробов.

Беспорядочно свиваясь, веревка ложится на каменные ступени церкви. Такие веревки, толстые, как человеческая рука, я видел в порту. У них даже название особенное, на «м» начинается.

— Манильский канат, — говорит девчонка. — На пароходе был?

Нет, на пароходе я не был, никогда не был, пароходы я видел только издали.

— У Маноли забрали патент. Ты знаешь дедушку Маноли?

— У всех забирают патенты.

— Почему?

— Потому что они нэпманы, буржуи.

— И Маноли?

— Смотри!

Нанизываясь на канат, красноармейцы отходят к дому. К стене дома прижались женщины в черных шалях. Канат, только что провисавший дугой, натягивается, как трос подъемной машины. Крест вздрагивает и подается вперед вместе с куполом. Красноармейцы чуть освобождают канат, на мгновение замирают, прицеливаясь, и опять отступают. Женщины в черных шалях прилипают к стене, крест склоняется, сначала медленно, подчиняясь только дрожащему канату, а затем, точно сбитый тараном, стремительно валится головой вниз.

Женщины в черных шалях завыли: так воют дети, когда не решаются плакать навзрыд.

Ударившись о карниз, крест обломил угол стены, сложенной из ракушечника, и лег на каменный пол паперти. Над крестом встали клубы белой известковой пыли. Земля вздрогнула. Красноармейцы, хотя они были далеко, отошли еще дальше, и теперь поп стоял рядом с ними, только по другую сторону каната.

— Так они и жили, батя, — сказал красноармеец попу.

Поп плакал, и слезы скатывались со щек на бороду.

Над окраинными домами Большой Арнаутской небо очистилось.

— Там солнце, — сказала девчонка, — и здесь скоро будет солнце: смотри, как быстро идут тучи.

Тучи уходили к морю, настигая и «Догоняя друг друга. Я думал, тучи не могут сами двигаться, я думал, их гонит ветер, но на Большой Арнаутской было душно, известковая пыль оседала на землю лениво, не потревоженная ни ветром, ни людьми.

Это было непостижимо… Тогда я еще не знал, что в небе могут бесноваться ветры, когда земля млеет в покое и духоте.

Красноармейцы двинулись к паперти, а двое остались здесь — одного звали Бардадым, а другого не знаю, как звали. Командир сказал:

— Бардадым, соберешь канат, а потом к нам.

— Дядя, а динамит уже подложили?

Командир не ответил — он даже не посмотрел в нашу сторону: не слышал, наверно, а когда он ушел, Бардадым спросил девчонку:

— Тебе сколько лет?

— Десять. А что?

— Да ничего, — рассмеялся Бардадым. А твоему ухажеру?

— Ему? Сколько тебе, а? Тоже десять? Или девять, а? Ты не стесняйся: мне тоже было девять.

— Девять, — сказал я, хотя до девяти надо было прожить еще целое лето и почти всю осень.

— Дядя, а что это в ящиках, динамит? Взрывать будете?

— Ух ты, — рассмеялся Бардадым, — Гаврош… с сиськами. Взрывать не будем.

— Почему? — возмутилась девчонка.

— Вон командир — у него спроси.

— Так не будете? Правда, не будете?

Бардадым махнул рукой: а ну тебя!

— Пошли! — Она взяла меня за руку, и так мы пошли до перекрестка. — Тебе куда? А мне сюда. А он врет, правда, врет?

— Кто?

— Бардадым этот.

Не знаю, может, врет, а может, и не врет. Зачем она уходит? Если бы мы жили в одном доме, или в одном квартале, или хотя бы на одной улице…

— Бардадым врет, — теперь я не сомневался, что Бардадым врет. — Приходи завтра: завтра взрывать будут.

Девчонка улыбнулась. Я думал, она скажет: хорошо. А она ничего не сказала, она просто улыбнулась — и все. Я стоял на перекрестке, я забыл, в какую сторону мне идти. Возле киоска она остановилась, нашла меня и махнула рукой: иди домой! — и улыбнулась. У моей мамы есть знакомая, она тоже так улыбается, когда смотрит на меня. И глаза у нее такие: зеленые с зелеными пятнышками.

Наше окно выходит на улицу. Рядом с окном дверь. Когда окно закрыто, глухо дзеленькают трамваи, мягко цокают лошади, люди проходят молча. Когда окно открыто, у нас шумно, как на улице. Над нашим окном решетка. Через решетку видны провода, зеленые листья на серых и жестких, как пересохшая шкура слона, ветках акации, дымоходы и небо. Над окном, возле решетки, часто останавливаются ноги — мужские и женские. Если бы они, эти ноги, прошли еще несколько шагов, я бы не знал, о чем они говорят. Но они всегда почему-то останавливаются у решетки, и я могу подсмотреть их разговор. Ноги бывают разные: толстые, тонкие, волосатые. Волосатые похожи на кошек и противны, как плешивые кошки. Раньше или позже женские ноги сделают шаг назад, и одна из них — чаще всего правая — опустится так, что каблук непременно застрянет между прутьями решетки. И тогда подле судорожно дергающейся ноги в туфле появляются мужские руки и багровое мужское лицо. Меня всегда удивляет, как не похожи руки, ноги и лицо человека, и я не могу понять, почему они действуют заодно. А вот у пьяных этого не бывает, у них и руки, и ноги, и лицо очень похожи. Но я не люблю пьяных — не потому, что они не такие, как другие люди, а потому, что они распластываются на решетке и заслоняют деревья и небо.