Бояре Романовы и воцарение Михаила Феодоровича - страница 40

. Полагают, что их участь была облегчена благодаря предстательству Ирины Никитичны Годуновой, супруги одного из родственников царя Бориса и дочери Никиты Романовича. Думаем, что здесь сыграла роль и смерть злосчастного страдальца Василия Никитича, а быть может, и его не менее несчастных старших братьев^>214.

Около этого же времени была облегчена участь и княгини Черкасской, сестры Ивана Никитича, и ее «товарищей», в числе которых были и дети Федора Никитича. Всем им пятого сентября 1602 года дозволено было ехать в родовую вотчину Романовых, село Клины. Из документов выясняется, что не всегда потребности сосланных удовлетворялись приставленным к ним Давидом Жеребцовым, небезызвестным воеводой Смутного времени. Так, молока и яиц этот пристав выдавал «не от велика»; таким образом, быть может, и будущий царь всея Руси испытывал в нежном детстве большие лишения. Борис Годунов, получив подобного рода донесение, разгневался на Жеребцова и, так как тот оправдывался недостатком кормовых денег, приказал выдать ему немедленно пятьдесят рублей.

Итак, одних из Никитичей и их родственников постигла смерть, прекратившая их бедствия^>215. Другие получили облегчение своей участи или даже были возвращены в столицу. Лишь жизнь Федора Никитича, его жены и тещи осталась безотрадной и беспросветной. Ничего не знаем о дальнейшей судьбе в годуновское время матери и бабки будущего царя. Зато имеем интересные сведения о бывшем «великом боярине» Федоре Никитиче, отныне старце Филарете. В Новом летописце про пострижение Федора Никитича сказано кратко, но сильно: «Он же государь, неволею бысть пострижен, да волею и с радостию велиею и чистым сердцем ангельский образ восприя и живяше в монастыре в посте и в молитве». Не сомневаемся, что искренняя вера, которой были крепки наши предки, поддерживала невольного постриженника. Однако как много должен он был перестрадать в ссылке в отдаленном монастыре, под строгим мелочным надзором. Первый красавец и щеголь в Москве, лихой наездник, ловкий и энергичный человек, очень напоминающий нам своего великого правнука, разом лишился семьи, счастья, исключительного положения в стране и очутился в четырех стенах мрачной монастырской кельи. Кругом почти ни одного дружеского лица; только преданный малый, с которым Филарет жил «душа в душу». Да и того скоро отняли у бывшего боярина. Сам Филарет стал говорить, что бельцу неприлично жить в одной келье с чернцом, а надо жить старцу со старцем; пристав догадался, что это была уловка со стороны невольного инока, боявшегося потерять единственного друга, и донес в таком смысле в Москву, прибавив, что из-за малого ничего от Филарета и про Филарета нельзя выведать. Малый на все расспросы отвечал лишь, что его господин скорбит о семье: жене и детях. Мы приводили уже часть этих скорбных жалоб. В них слышится глубина сильного и нежного чувства. «А жена де моя бедная, – горевал Филарет, – наудачу уже жива ли? чает де, она где ближе таково ж де спрячена, где и слух не зайдет; мне де уж что надобно? лихо де на меня жена да дети, как де их помянешь, ино де что рогатиной в сердце толкнет; много де иное они мне мешают; дай Господи слышать, чтоб де их ранее Бог прибрал, и язь бы де тому обрадовался; а чаю де, жена моя и сама рада тому, чтобы им Бог дал смерть, а мне бы де уж не мешали; я бы де стал промышляти одною своею душею; а братья де уж все, дал Бог, на своих ногах».

Пристав Богдан Воейков бесстрастно излагал эти полные сдержанных рыданий думы «старца» Филарета и переходил к интересующему его вопросу надзора: можно ли пускать в монастырь захожих богомольцев и местных жителей? Ввиду того что в ноябре 1602 года невольному иноку дали «повольность» и он захотел «стоять на крылосе», запрос Воейкова имел свое основание. Так взглянули и в Москве, разрешив в ответе Воейкову все его недоумения и вопросы. Наряду с подтверждением, чтобы Филарету ни в чем не было «нужи», были даны следующие приказания: на крылосе «старцу» стоять позволили, но с тем чтобы с ним никто не разговаривал; прохожим людям и местным жителям в церковь впуск был разрешен, но опять-таки под присмотром Воейкова; наконец, как бы удовлетворяя желание невольного инока, приказано было «малого» удалить, а с Филаретом «жить старцу того монастыря, в котором воровства бы не чаять»