Бранденбургские ворота - страница 11
На этот раз помог Козак Крючков, вернувшийся с завода. Он принес с чердака длинную толстую проволоку, прочистил трубы, а потом выдал походя зловредной Феньке хорошего «леща»:
— Это тебе от имени мирового пролетариата! За твой сволочизм!
— Что ж нам теперичи — и не шаволься? — пищала обиженная Фенька. — Фатера, чай, не ейная, а обчая.
Сама Катеринушка подлые выпады Феньки и Акульки относила на счет «проклятого царизма».
— Как ужасно, — объясняла она Пелагее Бугровой, — был деформирт русский женщина в реакционной самодержавие. С такой, как Фенька и Акулина, надо ошень много работать. Ошень сильно надо просвечивать их. В конце концов они будут сознательный и замешательный женщина! Будут!
Запомнилось одно из воскресений, точнее говоря, выходных, потому что месяцы тогда делились на пятидневки. Фанерная дверь в комнату Антоныча приоткрыта. Застелив стол газеткой, Антоныч и Катеринушка чаевничают и неторопливо беседуют. Катеринушка пьет морковный чай из единственной гостевой чашки, а сам Петр Антоныч — из помятой алюминиевой кружки, побывавшей с ним на «вечном поселении». Зубов у стариков осталось маловато, и потому они размачивают черные сухарики в кипятке, посыпают их сахарным песком с чайной ложечки и посасывают, словно леденцы.
— Нет, Катя, — мягким глухим тенорком возражает Петр Антоныч. — Ленин хорошо представлял себе участие народа в управлении государством…
Слушать интересно, хотя Андрей понимает далеко не все, о чем говорят старые коммунисты. Подметая веником пол, он нарочно подбирается как можно ближе к полуоткрытой двери Антоныча. Но в это самое время снизу по лестнице начинает подниматься пьяный Долдон. На предпоследней площадке он падает и ползет по ступенькам на карачках, к раскрытой настежь квартирной двери.
Андрюшку распирает от смеха: Долдон добрался-таки до верхней площадки и там наткнулся на дремавшего балуевского кота. Сердитый кот угрожающе раздулся и зашипел. Долдон ухватил кота за хвост — тот отчаянно рванулся, оцарапал пьянчуге рожу и с душераздирающим воплем помчался вниз по лестнице. Долдон тоже заорал, грязно матерясь.
Из своей комнаты показался Козак Крючков, отдыхавший после смены, ударом кулака оборвал паскудную брань. Схватив Долдона за ворот пиджака, потащил его вниз по лестнице, словно мешок с отрубями.
Долдон рычит и стонет, а отец, как всегда, выдает ему походя титулы среднего рода. Бросив пьянчугу во дворе около помойки, поднес к его опухшей, расцарапанной роже жилистый кулак с сабельным рубцом:
— Лежи, хамло!
— А в че-чем де-дело? — начал храбриться Долдон, когда Козак Крючков почти скрылся в дверях дома. — А шо такого? На каком таком праве?!
Фенькин сожитель долго лежит у помойки, скучает, отмахивается от жирных синих мух. Через полчаса Андрюшка пробежал мимо него к Москве-реке.
— Эй, ты, белобрысый! — позвал Долдон. — Подь-ка сюды. Скажи моей Феньке, чтоб булавку дала английскую. Все пуговицы вон… твой родитель… на ширинке оборвал.
Грянула мировая война. Это было непонятно и совершенно ни к чему. Верх взяла не Германия Тельмана, как предсказывали многие знающие люди, а наглая шайка Гитлера. Ей удалось на немцев надеть шинели вермахта и с легкостью необыкновенной захватить половину Европы. Теперь гитлеровцы крикливо бахвалятся своими победами и грозятся покорить весь мир.
Но еще прежде чем гитлеровский рейх начал мировую войну, в личной жизни Андрея произошло нечто такое, что внесло в его душу немалое смятение и отразилось на последующей судьбе не меньше, чем война.
Началось с того, что тяжело заболел и умер на руках верной Мышки-Катеринушки старый большевик Петр Антоныч Котомкин. Хоронили его всем переулком. Пришли, кроме того, многие люди из других мест Москвы, знавшие Антоныча еще до Октября — по подпольной борьбе, по сибирской ссылке, по тюрьме. Пришли и те, кто работал с ним в роно. Духового оркестра не было, надгробные речи на Калитниковском кладбище прозвучали как-то невнятно — никто не произнес тех самых задушевных справедливых слов, которых заслуживал покойный. И этого не мог снести Козак Крючков. Оратором он был никудышным, сам это понимал и потому вместо речи запел срывающимся голосом скорбную и гордую песню русских революционеров: