Бранденбургские ворота - страница 10

— Сунулась, халява, со своим сивушным рылом к такому человеку! Подумаешь, на гривенник тока он пережгет. Ну и что? Антоныч самого себя сжег для людей и никому, жировки не предъявляет!

Очень уважал отец Петра Антоныча. Готов был любого «бывшего» изрубить за него шашкой в мелкую капусту. Раз он подвел тихонько Андрюшку к приоткрытой двери соседа и показал: сидит Петр Антоныч за столом, за толстыми книгами, что-то читает, выписывает, думает, опять читает.

— Марксист! — прошептал отец таинственно и благоговейно. — Все насквозь прошел. Образованный, а все читает, учится, пишет!

— Зачем же тогда?

— Жизнь, брат, не стоит на месте.

— А кто они, марксисты?

— Ученые большевики. Людям дорогу освещают. Самая завидная доля! Вот бы тебе стать таким!

— Где уж мне! — усомнился Андрюшка. — Я обыкновенный…

Широкие окна графского замка раскрыты настежь. Недвижны освещенные луной огромные платаны в парке. Тихо во всех залах, превращенных в госпитальные палаты. Только изредка раздается сердитое бормотанье, отчаянная русская ругань или резкий болезненный вскрик, Но боль теперь чаще не от пулевых и осколочных ран — эти раны у большинства заживают, — от воспоминаний.

В голове у каждого из отвоевавшихся офицеров свой архив незабываемых диапозитивов. Но в сюжетах много сходного: прут на позиции десятки фашистских «тигров», а у наших артиллеристов и бронебойщиков боеприпасы на исходе, отбиваться нечем. Или, скажем, заходят с неба по кривой воющие «хейнкели» и сбрасывают бомбы прямо на твой окопчик, точно тебе в темечко. А ты сиди и жди: авось промажут, авось на сей раз пронесет.

Память своенравна. Иной раз она высвечивает только отдельные детали, но уж зато крупным планом и такие, что не знаешь, куда деваться от тоски. Глаза смертельно раненного друга, с которым прошел бок о бок полвойны… В них мука и прощание с жизнью. Спешат они передать самую великую тайну, но не успевают — гаснут бессильно, как угли прогоревшего костра.

Когда начинает мерещиться подобное, то уж лучше не спать вовсе. И стараться вспомнить что-нибудь по своей воле — не по капризу памяти…

Однажды отец остановил в коридоре Катеринушку и смущенно попросил:

— Вы моему белобрысому спуску не давайте. Немецкий язык он должен изучить на ять. Когда поднимутся германские пролетарии, то сразу понадобятся толмачи, которые немецкий язык знают. Нам нужно будет побыстрее столковаться с вашими товарищами. Верно я понимаю, товарищ Райнер?

Катеринушка одобрительно кивала белой, как хлопок, головой:

— Ошень вер-рно, геноссе Бугров! Ошень! — И категорически уверяла отца: — Будет, геноссе Бугров, ваш сын говорить по-немецки, как… geborener[11]… как уродивший берлинец! Ему есть необходим только два лета. — Учительница показала два растопыренных пальца. — Будет!

Катеринушка ушла из профинтерновского общежития и живет теперь в одной комнате с Петром Антонычем. Не то чтобы они «поженились», как с кошачьей улыбочкой сообщила Фенька. Какое там жениться, у Катеринушки уж внуки есть в Германии, а Котомкин насквозь больной. Просто у них хороший товарищеский союз. Так им, старичкам, легче жить и работать.

Катеринушка взялась ухаживать за Антонычем, словно заправская сестра милосердия. Преобразила его жилье неузнаваемо: комната стала просторной и чистой. Сам он щеголяет в наглаженных брюках, побритый и подстриженный. Даже кашлять стал вроде бы поменьше.

Намеревалась чистоплотная немка навести порядок и в «местах общего пользования», попыталась организовать в квартире понедельное санитарное дежурство. Но не тут-то было: Фенька-самогонщица и немая Акуля объявили ей бойкот. «График дежурств по неделям» Фенька порвала в клочья и бросила в унитаз. Наблюдавшая за этим Акуля одобрительно гыгыкала и стучала себя в лоб перстом, давая понять, что у долгоносой заграничной старухи «не все дома».

Катеринушка не стала вывешивать новый график, но продолжала вести свою «неделю» самым добросовестным образом. Вооружившись щетками и тряпками, натянув красные резиновые перчатки, она доводила «места общего пользования» до высшего градуса чистоты. Не уступала чистоплотной немке и добросовестная во всякой работе Пелагея Бугрова. Она тоже любила чистоту и никак не могла допустить, чтобы иностранка превзошла ее, русскую женщину, в таком простом и привычном деле. Но Фенька с Акулькой все делали «чистюлям» назло: расплескивали у раковины воду, роняли кожуру от картошки на кухонный пол, разбрасывали по входной лестнице сор из поганого ведра. А когда этого показалось мало, нарочно засорили бумагой уборную.