Бухенвальдский набат - страница 18
принять тебя готовилась могила.
Уже рыдали близкие, скорбя,
поставили и свечи к изголовью...
Но мать у смерти вырвала тебя
своей всепобеждающей любовью.
В расцвете сил, удачливый и смелый,
ты матери ответил той же мерой?
1959
* * *
Все в мире плод упорного труда:
крестьянин ли возделывает ниву,
возводит ли строитель города —
весь мир поет хвалу трудолюбивым.
Когда земля от стужи отошла,
копала мама в огороде грядку.
Ты был с ней рядом, и она дала
тебе в ручонки острую лопатку.
Ты помогал ей в меру детских сил.
Пусть был твой след на почве неглубоким,
но ты впервые в жизни получил
труда незаменимые уроки.
Они пошли тебе, на счастье, впрок:
твой след теперь в больших делах глубок.
1959
* * *
Каким числом, какой величиной
твои измерить пешие дороги?
Наверно, обошли весь шар земной
твои в пути натруженные ноги.
Ты брал уступ, одолевал скалу,
где нету и намека на ступеньки.
А ведь когда-то, крохой, на полу
ты неуклюже полз на четвереньках.
Но мать однажды встала впереди,
твоей ручонке руку протянула.
Всем существом почувствовав: «Иди!»,
покачиваясь, ты шагнул до стула.
Нет без истока ни одной реки.
От материнской ты пошел руки.
1959
* * *
Погасли в канделябрах свечи,
связалась темень
в черный бант:
в Берлине умер в этот вечер
великий русский музыкант.
Молчал рояль.
Он ждал кого-то.
В насторожённой тишине
звучала траурная нота
на оборвавшейся струне...
Белей чем мрамор
лоб открытый,
виски в поблекшем серебре.
На смертном ложе композитор
лежал,
как ратник на горе.
И с этой величавой кручи,
неся венок из белых роз,
печаль
плыла
свинцовой тучей
туда,
где русский гений рос.
Бежало страшное известье
из дома в дом,
из дома в дом.
Деревни, города, предместья
скорбели о певце своем.
И Славу пела вся Россия,
как океан, тот хор звучал...
Пред Глинкой смерть была
бессильна —
он песнею народной стал!
1959
* * *
Владелец удивительных богатств,
так горделиво голову несущий,
балованный изысканностью яств,
ты не забыл, что значит хлеб насущный?
Тот самый хлеб, который каждый час
как воздух нужен каждому на свете,
с ним день весенний восхищает нас,
а нет его — и солнце нам не светит.
...В голодный год тащилась мать с сумой.
И выпросив где корки, где картошки,
спешила, исхудавшая, домой —
отдать тебе все до последней крошки.
А как без этих выстраданных крох
ты уцелеть и вырасти бы мог?
1959
* * *
Кто раз-другой бессовестно солгал,
с тем совесть никогда дружить не сможет.
Как разъедает ржавчина металл,
так ложь неумолимо душу гложет.
А человек с прогнившею душой
не избежит неотвратимой мести.
Приговорен к позору сам собой,
святыню променявший на бесчестье.
Ты не умеешь и не хочешь лгать.
В той чистоте — твоя краса и сила.
Тебя с пеленок наставляла мать
и кривду ненавидеть научила.
Она тебя оберегла от лжи.
Спасибо ей сыновнее скажи.
1959
МИЛОСЕРДИЕ
Неправды здесь ни капли нет.
Лежал на койке госпитальной
полумертвец.
И падал свет
на странный взгляд его, печальный.
Не то уснул, не то дремал он,
укрытый мягким одеялом,
не то утих он навсегда
и погрузился в вечный холод...
Врач-капитан промолвил: — Да...
А жаль, солдат еще так молод!
Спускалась ночь.
Спускалась клеть
в подвал, в сырое подземелье...
Приблизилась неслышно Смерть,
уселась на краю постели.
— Ну что ж, пора и на покой, —
сказала сипло, глуховато.
Солдат отвел ее рукой:
— Нет, врешь, старуха, рановато,
до срока не хочу истлеть
твоим, карга, сожженный зельем!
Всю ночь покачивалась клеть
меж койкою и подземельем.
Ломало утро рубежи.
Солдат откинул одеяло...
у койки девушка стояла
и ласково спросила: — Жив?
Солдату протянула руку
и положила на плечо.
А он, все видя ту старуху,
шептал в бреду: — Мне горячо...
В пространстве сумрачном, безбрежном,
кровать качалась и плыла.
Пред ним в одежде белоснежной
сама Снегурочка была.
Но не из сказочного царства —
из лебединых рук ее
он принял воду и лекарство,
впадая снова в забытье.
А Смерть невидимо сидела
у изголовия его.
— Старайся, девка, это — дело,
хе-хе... Посмотрим, кто — кого?..
Моя коса остра как бритва...
Двенадцать суток длилась битва.
Сестра махала полотенцем,
дул на больного ветерок,
кормила с ложки, как младенца,
за каждый радуясь глоток.
А он смотрел в глаза сестренке —
как много было в них тепла,