Бунт невостребованного праха - страница 28

- На всю житку, правду кажешь, - голос у деда Гав­рилы сделался сырым и хриплым. - А все равно завтра к докторам, как новобранец на комиссию.

- И меня на завтра выкликають по повестке не пече­нье ести. И так кожны год, будто доктора наши верую­щие, надеются, что нога или рука за год может отрасти.

- Не нарекай, - сказал дед Гаврила, - что на роду написано, через то надо пройти. Поедем завтра разом. И теперь поехали: за твою ногу, царство ей небесное, и за мою ногу и руку, за Миколку и за нашего Бога...

- Поехали, але ж нешта ты всё в одну кучу валишь. Братская могила, а не пьянка получается. Не волнуйся, у меня еще одна есть, и не спеши, Гаврила. Тут постепен­ность нужна. Всех поименно надо помянуть, никого не обидеть...

- Ага, - даже поперхнулся Гаврила, - я так и ведал, с тобой напоминаешься, насобираешься...

- Со мной не пропадешь и на том свете. Твоя Тереш­кова эту плашечку до второго пришествия самого Есипа Виссарионовича берегла б, а я пришел...

- Налили, поднесли - пи, а то я и отобрать могу, - обозвалась за занавеской баба Валя.

- Пью-пью, за воротник не лью, товарищ маршал в юбке. Пью и закусываю.

Но к закуске - сырым яйцам, зеленому луку, толсто нарезанному салу - ни один из них не притронулся. Выпили, хукнули в кулак, помахали руками у рта и ус­тавились в окно, на глазах соловея от уличной темени, укрывшей деревню, хату, в которой сейчас, может, ос­тывал уже покойник, прятался невидимый куст лозы на покосе деда Гаврилы, который он корчевал раз в три года в припадке какой-то исступленной ярости. А тот никак не выкорчевывался, так же яростно и исступленно продолжал отращиваться из каких-то крохотных, покинутых в земле корешков. Дед Гаврила одноручно выкорчевал его и этой весной. Испепелил место, в котором коренился куст, выжег его из земли и своей памяти. Думал, что больше не поднимется, и коситься ему уже до конца своих дней в охотку и радость. Но вышло не но загаданному им. Сенокос у него отобрали. Отдали недругу, тому, кто этим летом уже навсегда откосил свое. И его тоже откосили управней лозы. А куст лозовый объявил себя и на пепелище, тонкими прутиками гонко I выскочил из земли и пошел в небо, лопушисто и яро, будто огонь и топор только на пользу ему.

- Помирает, - отдышавшись и наглядевшись в окно, словно видя перед собой того помирающего, сказал Степан.

- Живе, и холера ее не бере, - занятый своим, отозвался Гаврила. - Так бы мы с тобой жили.

- А я говорю, помирае.

- Помирае, помирае, - пришел в себя Гаврила. - Еще живы.

- Завтра похороны, могилу копають, што злодею, ночью.

- Похоронять, и все, с концом. На два метра, хотя надо б было на все пять.

- Как похоронять, как - и все с концом? - заволновался Степан и от волнения, не заметив, наверное, того сам, кульнул себе в рот чарку, не чокаясь с Гаврилой. Дед тут же восстановил равновесие, выпил тоже в одиночку и не чокаясь, как пьют по покойнику. И они так же обо­собленно, будто брали еду не с одного стола, не с одной тарелки, а каждый из своей торбочки, принялись заку­сывать. Степан продолжал:

- Как это похоронят? Мне с ним побочь лежать на одном кладбище, одним воздухом дыхать?

- Не бойся, не будешь дыхать.

- Буду, только не схочу, сам себе и в могиле задушу.

- В могиле ты дыхать не будешь, - сказал твердо, как отрезал, дед Гаврила.

- А вот буду, - упрямо тянул свое Степан.

- Попомни меня, не будешь.

- Буду, приди, послухай.

- Приду, не сумневайся, раз ты таки настырны.

- А, дак ты меня пережить хочешь? - снова было подхватился Степан, но тут же осел. - Батька с маткой до сенняшняго дня дыхають. Я чую. Их дыханье вокруг меня. И твои тоже дыхають.

- Неде дыхають. - Гаврила часто-часто заморгал и уронил на дно чарки мутную слезу.

- Вот она, правда. Моя правда, - Степан пристукнул деревяшкой об пол. - И я не попущусь, как дыхать с ним одним духом. И тебя заклинаю: не допусти.

- А як не допустишь? Прощенный он уже?

- Прощенный властью, но не мной, не памятью батьков моих, его деток, - Степан кивнул на Миколку. - Вот коли они встануть и скажуть: прощаем, даруем. Тады дарую ему и я. Я ж сорок годов - костыль двадцать ко­пеек на каждом шагу. На каждом шагу я ему на гроб по двадцать копеек кладу. За тую пулю, што он послал мне. Мне ж тольки четырнадцать годков тады было. А с сено­косом твоим?