Бурёнка, Ягодка, Красотка - страница 6

Они стояли перед лесом, перед входом в партизанские владения, и оторопь их брала. А лес сурово молчал.

— Батя! — вдруг сказал молодой, жалобно так сказал, хотя руки его по-прежнему сжимали карабин. — Давайте уйдём отсюдова, батя! Скажем: шлёпнули его, а он в омутах и потонул.

— Да ты что! — хрипло сказал усатый полицай, не отрывая глаз от тёмной стены леса.

— А он же мёртвый, батя!

— Да ты почему знаешь?

— А если б он жив был, он бы по нам стрелял, понимаете?

И тогда они начали медленно отступать — пятиться по-осеннему, схваченному желтизной лугу. И всё время держали под прицелом ненавистного врага своего — партизанский лес.

А когда скрылись за куст, стали палить: то ли от злости, то ли чтобы начальство слышало. Пули стукали по стволам. Одна пролетела совсем рядом — отсекла веточку с молодой ёлки, за которой лежал Егор Петрович.

Теперь уж этих ёлок, конечно, нет. Одни погибли, другие выросли в большие деревья. Места почти не узнать! Иной раз придёт сюда Егор Петрович со стадом: вроде здесь было, а вроде и…

А сердце медленно тогда у него отпустило, медленно. Он ещё и в землянке больничной пролежал три дня. Причём стыдился страшно перед ребятами, потому что никуда не был ранен. А сердце — это не партизанская болезнь! Но подняться не мог. Только встанет, а клещи снова его — хвать!

Однако странно. Почти уже тридцать пять лет прошло, а сердце с того времени не болело у Егор Петровича ни разу.

Сегодня Егор Петрович прощался с одною из любимиц своих. Звали её Чудесница Вторая.

Её бабка, Чудесница Первая, гремела и славилась лет пятнадцать назад. То была красивая белая корова, большая и дородная, на невысоких крепких ногах. Егор Петрович и сейчас помнил её как живую — красавица!

Но уж строга была! Ей, например, сена поднесут… Другие коровы его хруптят да подхваливают. А Чудесница морду отвернёт и стоит. Башка здоровая, умная, рога длинные. А в глазах обида: «Что же вы мне сена-то лежалого даёте, а?» Уж так она глазами умела разговаривать! Казалось Егор Петровичу, лучше, чем иной человек языком.

В общем-то, нрава она была спокойного. Чтобы когда-нибудь кого тронуть — упаси боже! Но цену свою высокую знала: коли я рекордистка, то будьте любезны меня и обслуживать как надо, потому что работаю не за страх, а за совесть. И ведь правда: другие коровы в день литров по десять, пятнадцать натягивают, а у неё — сорок! Да таких коровок, может, вообще на всём земном шаре считанные единицы. Про неё и в журналах, и в книгах писали. Даже кино один раз снимали — про Чудесницу и про доярку её Марию Андронову.

И только один был у той Чудесницы недостаток: очень уж медленно расставалась она с молочком. Бывало, всех коров уже выдоят, а Мария всё сидит и сидит со своей рекордисткой. «Ох, — скажет, — совсем мне Чудесница руки отмотала, а отдала только-только ещё полведра».

Однако это был недостаток, как бы сказать, не очень серьёзный. Ну, подумаешь, беда — доится медленно! Зато молока-то сколько! Так считалось раньше, пока доили руками. Но вот стали машинами доить, и пошёл уже совсем другой разговор. Егор Петрович всё чаще слышал, как про коров говорили: «станки». Теперь стало нужно, чтобы все коровы были как бы одинаковые, удобные для машины, чтобы доились легко и быстро.

Начали рекордисток с особым характером (а у них у всех какой-нибудь «особый» характер), начали их постепенно из стада убирать. Но Чудесница не дожила до таких времён. До конца своих дней была она в почёте и славе. А вот уж внучке её, Чудеснице Второй, пришлось это испытать на себе.

Она тоже была рекордистка. Правда, не такая, как бабка её. Но ведь за нею специально и не ухаживали, не раздаивали. На ферме царствовал доильный аппарат. У Чудесницы Второй молоко-то было, а вот быстро отдавать его, как машина требует, она не умела. В бабку пошла! Если б её ещё вручную додаивать. Но где ж это время взять? Теперь на ферме всё быстро делается: раз, два, следующий! Как на конвейере — возиться некогда.

Вот и пришлось с Чудесницей Второй расстаться, перевести в другую деревню, на ферму, где доят пока не машиной, а руками.