Бурёнка, Ягодка, Красотка - страница 9

«Ну, измучь тебя родимец! Собачий ты сын!» — сердито думал Егор Петрович. Однако он аккуратно завернул «пирожное» обратно в газету, сунул свёрток в карман. Глянул на сбившееся стадо: «Как бы в лес не ушли». И приказал Жучке:

— Ну-ка, ступай там живо! Пошла!

Жучка сразу побежала заворачивать, удерживать коров. А у Егор Петровича была своя работа. Со дна пастушеской своей холщовой сумки он вытащил красный квадратный лоскут. К двум углам его были привязаны бечёвки. Сунув покуда лоскут за пазуху, Егор Петрович пошёл к одиноко стоящей у реки старой суковатой берёзе. Булат между тем коротко мычал, никому вроде лично не угрожая, но в то же время ярясь на весь свет.

Егор Петрович остановился у берёзы, подумал, как бы сказал ей: «Ты уж меня прости!» И, кряхтя, полез по сукам наверх. Он и сердился на себя и смеялся: фокусник, придумал на старости лет по деревьям-то лазить… белка!

Добравшись до надёжного сука с развилкой, он уселся, как мог, прочнее, вынул из-за пазухи красный лоскут, спустил его на бечёвках вниз. «Ну держись, матушка, — мысленно сказал он берёзе. — Делать мне больше нечего!» Потом закричал:

— Булат! Булат! Булат!

И стал поддёргивать бечёвки — заплясал, словно дразнясь, красный лоскут.

Булатка повернул башку, как бы приглядываясь: «Му! У-у!» На вид он немного тяжеловат. А побежал — ух ты, как из пушки. Впереди несутся рога, словно два лома.

Старый пастух спиною весь вжался в берёзу. «Ну, помогай тебе бог, Егор!» Тут же будто гром ударил о ствол, затрещала материя, брызнули куски коры. Булат выворотил из древесины рога, опять боднул с выворотом, с выворотом… А берёза вздрагивала и вздрагивала каждым листочком. Но разодранная кумачовая тряпка всё болталась перед бычьей мордой. Тогда Булат попятился, медленно, с натугой, будто за спиною его была громадная невидимая пружина. «Ну, Егорушка!..» И здесь пружина сработала. Полтонны ярости понеслись на бедную берёзу. Тотчас Егор Петрович дёрнул лоскут кверху… Грохнул такой гром, что берёза, кажется, зашаталась на вековых своих корнях. Старый пастух утёр красным лоскутом пот, сунул лоскут за пазуху.

Булатка вытащил из берёзы рога. И тут неожиданно заметил, что ненавистный враг его исчез — а значит, убит, побеждён. Для острастки Булат саданул ещё раз в берёзовый ствол, замычал протяжно и победно. И вдруг спокойно отошёл в сторону, напился, словно полречки решил выпить, и с удовольствием, с аппетитом стал пастись. Егор Петрович сверху, улыбаясь, смотрел на него.

Потом он слез осторожно. Как живые, осмотрел берёзовые раны — и свежие и те, что успели уже почти зарасти с прошлого года. «Да, здоров ты стал, батька. Не мудрено — уж по шестой траве бык». На языке пастухов это значит, что Булату было пять лет, шестой. Самая сила!

«Однако надо мириться уж до конца», — сказал себе Егор Петрович. И тихо позвал:

— Була-ат, Булатка! Быцайка, быцаюшка…

Он вынул из кармана здорово помятое «пирожное», подошёл к Булату. Бык поднял голову, благодарно вздохнул. Жевалось ему вкусно, смачно.

— Что, Аника-воин, побаливают рожки-то? Ну до свадьбы заживёт.

Они стояли вдвоём и глядели, как на луг несмело возвращаются коровы.

— Вот дурёхи! — сказал Егор Петрович. — Нашли кого бояться. Да разве мы с тобой их тронем! Верно, Булат?

Вот и вечер, вот и вечер на нашей улице, в нашей деревне. Вот и звёзды загорелись крохотными искрами на светлом северном небе. Для Егор Петровича кончены на сегодня все дела, даже, ужин позади. Старый пастух расстилает на траве перед домом кожух, ложится на спину — лицом к небу. Прежде он любил в такие вот погожие свободные вечера выходить на лодке в озеро, когда вода тиха и светла и туман стелется над тёмным её стеклом медленной волокнистою порошей.

Но теперь этого нельзя Егор Петровичу. У воды сыро, а ревматизм только того и ждёт. И уж как набросится, как начнёт кости кусать!.. А здесь, на пригорке, ничего. Особенно если одеться потеплее.

Небо огромно. Звёзд постепенно становится всё больше. И горят они всё крупнее. Егор Петрович лежит, уложив большие свои руки за голову. И о чём он думает? Вспоминает, вспоминает…