Бурундук - страница 19
Казалось, дедушка ушёл давным-давно, давным-давно сидели с ним у костра, давным-давно ели с ним похлёбку с травами и кореньями, давным-давно слушали его таёжные присказки-сказки… Знает ли дед, как им без него трудно? Знает ли, что ночью вокруг сайбы топчутся, ухают, грызутся, фукают, ворчат, возятся сотни зверей и зверушек, птиц и пичужек, набежавшие сюда снизу, из прибрежных лесов, тальников и полей, с угоров и мочажин, из падей, падушек, западин и отпадков — со всего света, со всех краёв собрались, словно на звериный съезд, медведи и сохатые, рыси и косули, росомахи и кабаны, лисицы и соболи, колонки и гураны, куницы и белки, канюки и тетёрки, сарычи и глухари, а разных в траве пищух, хомяков и полёвок и красноухих овсянок, рябушек, дроздов на ветках и в воздухе — счёту нет, и все ищут корма, убежища и спасения…
— Вечно, Уля, ты что-нибудь выдумаешь, — сказала Лера. — Просто забыл про нас и про зверей своих забыл…
— А если он свою старуху Феклушу спасает? — рассердилась Уля. — Имеет он право?
А сама не спускала глаз с тропы, вьющейся за черёмушником: вдруг блеснёт на солнце ствол ружья, засинеет старая, без козырька фуражка, и, чуть покачиваясь влево-вправо, прямо, твёрдо и сильно вышагивая, дед, дед Савося, дедушка…
Они сидели у костра, пили чай с ягодой и пресными лепёшками, испечёнными на почти сухой сковороде из последней горсти муки.
Когда приезжала из своего города седенькая бабушка, она чуть не каждое утро пекла золотистые оладьи, с тонкой вкусной корочкой. От тех оладий руки и губы словно заплывали пахучим прожаренным маслом. А мама больше пирожки — когда с капустой, когда с яйцами-рисом, большущие были пирожки, в обе руки возьмёшь… Тёте Фае — она пришла в гости — как-то сказали, и она тоже пироги напекла, только Лера не стала их есть, из-за стола встала, на живот пожаловалась… Нет, не в оладьях, не в пирожках дело…
Уля и не заметила, как, схватившись за ружьё, вскочил отец…
— Погляди, — подтолкнула младшую старшая, — кто это там?
Внизу, за каменными россыпями, где вилась узкая тропка, зашелестели кусты. Ветки пригибались, раздвигались, но разглядеть никого нельзя — может, нарочно прячутся, зверюги хитрые!
— Кто? — храбро переспросила Уля. — Ясное дело: слоны, бегемоты, крокодилы, чтоб ты не скучала…
А сама про себя: не боюсь, не боюсь, кто бы ни был… Уж во всяком случае не дед Савося: он сухощавый и высоченный, околыш у картуза синий, приметный, прятаться ему ни к чему, он бы сразу, уже поблизости, протрубил бы, сложив ладони дудкой: «Эй, кедровки, где вы там, поклевать вкусного не хотите?» или: «Робинзоны-робинзонки, корабль прибыл на разгрузку!» Вот так он. А это не он. А я не боюсь, не боюсь! Нет, не он. Дед подойдёт незаметно, потом гукнет и любит, чтоб встречали, чтоб с горки к нему кубарем, сшибом…
Не боюсь, не боюсь, не боюсь…
Нет, не гукают. Не молчком, нет, переговариваются, пересмеиваются в несколько голосов, а не показываются. Не звери, люди. Что они там — на брюхе меж кустов ползают? А вот же они — обошли россыпи и вышли из кустов черёмухи на прогалину перед сайбой в десяти шагах от костра.
Их было трое. Трое ребят. Трое парнишек подошли гуськом к костру, чинно поздоровались и сбросили поодаль от него в одну кучу тяжёлые заплечные мешки и сумки.
Кто? Откуда? Пионеры из лагеря? Туристы? Деревенские по грибы и ягоды? Один-то, в круглой старой и мятой волосяной шляпе, совсем малыш, ростом с Улю, да и те двое невелики ростом, недаром в кустах затерялись…
— Дедушка прислал, — солидно проговорил тот, что постарше, лет двенадцати, с широким лицом и неторопливыми движениями. — Сам-то никак не может, все мужики на деревне нарасхват…
— Нас и то едва-едва… дедушка упросил, — сказал второй, костистый, вертлявый, с весёлыми, стреляющими глазами, — а то, говорит, как бы мои городские гости не оголодали, може, в сайбе заперлись со страху и вовсе не вылазят…
Он примолк под взглядом первого, а третий в шапке-волосянке, похожий на гриб-ежевик, переступал с ноги на ногу и застенчиво улыбался.
А сколько всего они тащили с собой в гору — как только дошли! Рюкзаки и сумки, кузовки с голубикой, малиной и черёмухой — дорогой собирали! И у каждого в руках толстая заострённая палка, против волка или медведя. Уля и Лера налегке пять часов добирались и то еле дошли, а они храбрятся, а сами небось устали и голодные. Что же мы, Лера?