Былина о Микуле Буяновиче - страница 13

— Пока еще Бог миловал, — ответила старуха. — А разве можно заручиться? Мужик же он у нас на слово востер и крут характером.

Но Проезжий уже не слушал старуху, а обратился к Дуне.

— А мы тут давеча с вашим братцем разговаривали. Он мне все подробности поведал. Я даже знаю, что вы в монастырь себя готовите. Правда это?

Дуня вспыхнула и робко вымолвила, поперхнувшись?

— Так это… Сглупа он…

А бабушка вмешалась:

— Правда, правда, батюшка! Покинуть нас все собирается. Ни замуж не пойду, ни дома жить не стану… А мы куда без нея попали? Вот парненочко у нас растет. Надо его сперва поднять…

— А почему же в монастырь? — садясь на лавку допытывал Проезжий и опытным, сжигающим взглядом сразу ощупал все стройное, высокое, спрятанное в широких складках платья, тело девушки.

Смущенная, она не находила подходящих слов для ответа, но ей хотелось как-нибудь сказать не по-простому, чтобы показать, что не такая она глупая. И ответила она краснея:

— Потому что… просвещенным людям… не находиться тут… Никакого обстоятельства.

И совсем купечески ухарские сорвались с его румяных губ насмешливые слова:

— Ах, вот как! Вы, значит, просвещенная?

И вспыхнула она стыдом, поймала эту острую его улыбку и сказала с поспешностью:

— Да уж какое наше просвещение! На смех добрым людям.

И почуяв в себе силу, досказала твердо:

— Так мало дело для себя училась.

Она выпрямилась и взглянула на Проезжего взглядом равного и независимого человека.

— Это, значит, вас братишка-то мой давеча испугался? — спросила она, чтобы больше не касаться трудного разговора.

— Да, но мы расстались с ним друзьями.

— А он чего-то плакал, про какую-то карточку болтал, будто у него соседка отняла.

— Как отняла? — даже привстав с места коротко спросил Проезжий. Неужели отняла? Соседка?

Бабушка Устинья повернулась всем телом и строго спросила незнакомца:

— Как ты сказал, не разберу я? А ты што дал-то ему?

— Да, так, пустяк. Я дал ему на сапожки. Но неужели отняла?

Бабушка Устинья шумно свалилась с печки и подбежала к гостю.

— На сапоги, говоришь, дал? А сколько дал-то? Ну-ка, говори!

Дуня дернула за рукав бабушку и прошептала:

— Бабушка! Што ты так шумишь?.. Не хорошо, ведь.

Но бабушка Устинья уже затряслась от гнева и, собирая обноски, принесенные Спиридоновной, закричала:

— Да вот она какая добрая-то стала! Ну, погоди же, погоди. Я тебя на сходку выведу да принародно осрамлю за это! А ты, барин, посвидетельствуй! Нет, нет, ты посвидетельствуй!

— Ну, что ты бабушка! Я тебе лучше дам еще пятерку.

— Пять рублей?! — заохала, как от зубной боли, бабушка Устинья.

А Дуня тормошила ее и уговаривала:

— Не скандаль ты! Не скандаль!

Старуха же отшвыривала от себя руку Дуни и кричала:

— Да как же не скандалить? Ведь это же грабеж! Грабеж!

— Ради Бога! Бабушка!.. Вот тебе десять рублей, — суя ей деньги, шептал незнакомец, — Только не шуми и меня, ради Бога, в это дело не запутывай.

Старуха взяла деньги, посмотрела их над свечкой — не фальшивые ли и, сунув за пазуху, опять стала собираться к старосте, продолжая кричать:

— Да как же можно поступиться, батюшка! Да я сейчас паренька разбужу…

— Бабушка! Отдай деньги назад! Отдай назад! — хватая старуху за руку умоляла Дуня, краснея от стыда. И почему-то вспомнилась ей песня про Ухаря-Купца и про девицу, которая «целую ночку с купцом провела, полон подол серебра принесла». — Отдай деньги! Бабушка! Стыд, ведь, это!

— Отвяжись ты девка! Што за стыд: робенок-то нагой-босой… Шутка ли — пятишницу схамкала!

И вышло так, что бабушку Устинью уговаривали сразу и Дуня и Проезжий. И стояли около нее почти рядом, когда в избу вошли Петрован с Ильею.

Малый ростом, но широкий в плечах, исклеванный оспою и плохо одетый, Петрован снял шапку и взял в горсть узенькую рыжеватую с проседью бородку. Оглядевши всех троих, он быстрым кивком головы поклонился гостю и голосом, в котором слышалась застенчивость и храбрость, громко по-солдатски сказал:

— Здравия желаю, ваше благородие, или ваше скородие, не посуди — не знаю твоего чина, отчества.

Проезжий постарался улыбнуться и ответил с той неловкостью, с которой хорошие господа обычно разговаривают с мужиками, не зная как лучше: на ты или на вы.