Былина о Микуле Буяновиче - страница 32

— А до какой тебе деревни? — подозрительно прищурился старик.

— Да нам заночевать бы где-нибудь в тепле. Ночи студенее стают. Дело к осени.

— Да, к осени, — густо отозвался дед, — Журавли уж полетели. А вы какие люди будете?

— Да вот пошли на заработки в город, — сказал мужик, как говорил он это всем, не признаваясь, что приемлет подаяние.

— В город?

Дед с ног до головы оглядел прохожих и неодобрительно протянул:

— Та-ак! А издалека?

— Да верст двести прошагали, с хвостиком.

Старик кивнул на Микулку:

— И он, босяк, идет?

— Идет. Ижно с прискочкой, — беззаботно отозвался Петрован, — Только вчера вот, ногу напорол на гвоздь, не то на стекло вострое.

Дед жалостливо качнул голову и смягчился:

— Дак заночевать говоришь? Тут, верст четырнадцать, будет село большое — дак новоселы все, не пускают. Не наш брат — простофили-старожилы. У них хлеба кус не выпросишь… Бедняков не пускают.

— Четырнадцать-то нам поди не прошагать сегодня. Поздновато.

— Как шагать! Шагают всяко.

— Шагаем мы добро, да мозоли нашагали. У меня же нога ломана была.

Дед ухмыльнулся:

— А што так высоко скакал, сломал?

— Орешничал да с кедра упал, — объяснил Петрован. — Лет тому семнадцать. У тебя и ключик тут бежит. Поди напиться можно? — Петрован затягивал беседу, чтобы оттянуть уход и попроситься на ночлег к деду.

— А пошто нельзя? — ответил дед. — Напейся, ежели сомлел. Вода, брат, Божья, не моя. Вода, брат, здесь слеза Господня: сколь студеная, столь светлая. Тут с тракта все прохожие — проезжие спускаются, отводят душу. Особливо летом, в жар.

Услыхав словоохотливость старика Микулка вдруг прозвенел и выручил несмелого отца:

— А ночевать тут у тебя, деданька, нельзя нам?

— Хе-х! Ты! Какой прыткой! Даром што хромой, — сурово промолчал старик.

Микулка засмеялся, а Петрован заговорил прямее:

— Мы признаться с тем и завернули, да не посмели сразу сказать.

Дед посветлел.

— Да ничего, ночуйте, коли люди путные. В избе-то у меня тепло. Солома настлана.

И почуяли себя Прохожие, как дома: празднично, уютно в дедушкиной пасеке. Не ушел бы никуда.

— А ну-ка, парничок, — распорядился дед, — Беги в согру, дровишек сухоньких пособирай. Можешь?

— Могу! — весело сказал Микулка и, оставив свою котомку, заковылял в согру.

Петрован тоже снял котомку и пошел к ручью. Умылся, покрякивая у холодной, освежающей воды и зачерпнув в походный котелок, поднялся к деду.

— Можно одолжиться огоньком? — спросил он, ставя свой котелок рядом с дедовым.

— Ставь, ставь! — строго приказал старик.

— Н-да, — начал Петрован, подбрасывая хворосту в костер, — Летом, дак везде тебе приют: в лесу ли, в поле ли. А теперь уж осень!

— Осень, осень! — вздохнул опять старик, — И комара сколь дней не слышно. У нас комар тут живучий, а и то, видать, померз. Вот и костерок поддерживаю сколь дней уж без последствия.

Помолчали и задумались. А со стороны тракта, с косогора, из-за рощи, доносилась опять и стала нарастать в румяных сумерках ямщицкая песня.

Эй, скажи девка, скажи красна, Скажи правду с кем грешна?

Прислушавшись, поднял голову Петрован. Чем-то давно знакомым повеяло от песни.

Всю я правдушку тебе расскажу: Не тебя, мил-друг, люблю-ю…

— Часто он поет тут, — сказал старик, — Лошадей, знать, на отаве опять пасет сегодня.

И снова зазвучала песня, наполняя тишину и колдуя над умолкнувшим возле костра Петрованом.

Запинаясь и таща охапку хвороста, возвращался Микулка.

— Там кто-то лошадей пасет. Пое-от!.. — протянул он почти испуганно. Но вскоре сел возле костра и тоже покорился песне. Молчал, смотрел в костер и слушал.

Эх! Показалось молодцу Да за досаду за большу: Он ударил красну девку По белу ея лицу! Ах, по румяной по щеке Да по серебряной серьге…

Далеко ушли от дома Петрован с Микулкой, а песни и здесь такие же. Слушая песню, Петрован и не думал, что поет ее пропавший без вести Илья и давно ставший для Петрована таким же близким и родным, как потерявшаяся дочка его Дуня.

А рано на заре, а то и ночью, выкормивши лошадей, уедет ямщик и никогда не будет знать, что тут в избушке, в пасеке, ночуют столь знакомые, столь близкие люди из родной деревни…

Но шевелила сердце песня, доходила до нутра и беспокоила и не пилось, не елось Петровану. Встал он, потихоньку поднялся по крутой тропинке в гору, на тракт и там остановился, не решаясь пойти в рощу на зовущий голос песни.