Былина о Микуле Буяновиче - страница 70
— Ну, што же ты так?.. — мягче заговорил Вавила. — Ну, живем, говорю, в лесу… Ночь, ведь. К нам и днем-то добрый человек не осмеливается…
— То-то, тебя все боятся, как медведя… А я вот ночью пришла к тебе. Пешком… Ведь я с обеда по колени в снегу брела… А ты заместо спасиба-то мне пулю посулил…
— Да, будя!.. — уже уговаривал ее Вавила. Ну, и говори-то, че ты прибрела-то?
— А теперь говорить не охота. Што и за вера у тебя такая с ружьем добро встречать…
— Да што такое, говори, — забеспокоился старик.
— Деньги мне давай — тыщу целковых!.. Вот зачем пришла я…
Вавила вдруг ощерил крепкие зубы и хихикнул:
— Денег? Тебе?.. А ты проси больше! Может, я тебе две тысячи сейчас выложу.
— Может, завтра — две и три не возьму, а сегодня — тыщу давай. Вот отдохну, согреюсь, а чуть свет отведешь меня… Сам и поглядишь, кому отдам и у кого голова твоя в закладе.
— Ну! Ты шутки эти, тетка, не шути, — озираясь на Лимпею, пригрозил Вавила.
— Мне, родимушка, не до шуток. У меня своя душа в закладе. Душа, родимушка, не голова!.. — зачастила Августа Петровна, стуча зубами от охватившей ее лихорадки. — Мне голову свою не жалко, мне душу жалко загубить. А они церковь вон подломить хотят… А ежели церковь не удастся подломить — тебя хотят убить… Так мне и выложили на ладошку. Так и сказали: ежели тыщу целковых добуду — все уедут и никого не тронут. Вот ты теперь и думай — што тебе дороже: тыща рублей, али голова, да, может быть, и не одна…
Вавила, скосив глаза на сына и сноху, лукаво потеребил бороду.
— Стало быть, — сегодня тысячу, а завтра придешь, скажешь: две. А потом мне и дать тебе будет нечего. Ну-ка, вы уйдите в ту избу, — приказал он сыну и снохе.
— А што они тебе мешают? — испуганно спросила просвирня, — У меня, родимушка, за душой больше ничего нету. Все, што думала — сказала.
Но Вавила еще строже посмотрел на сына и сноху.
— Кому я говорю? Уйдите в избу!
Озираясь на отца и на просвирню Корнил покорно и поспешно, сгорбившись, ушел, а Лимпея еще попыталась урезонить свекра:
— Батюшка!.. Она тебе добра желает…
Вавила указал снохе на дверь и крикнул:
— Уходи, сказал я!
Лимпея вышла, а просвирня в страхе стала молча смотреть на Вавилу.
Он медленно закрючил дверь, снял с себя нательный пояс, подойдя с ним к старушке, закричал:
— Говори всю правду! Кто послал тебя? Иначе задавлю тебя и псам стравлю, как кошку. Ну, говори же! С молодухой… Со снохой соей стакнулись? На деньги мои заритесь?
— Да ты, опомнись…
— Не хочешь? — зашипел Вавила и, схватив ее за руку, стал набрасывать петлю ей на шею. — Не желаешь? Я те научу искать спасенья!
— Да Господом клянуся!.. Правду всю сказала… Не дай мне погибнуть черной смертью… О… ой, батюшки… и… Спасите!
И вдруг, как в сказке, аль по уговору, в эту самую минуту раздался сильный стук в окно.
— Ломайте окно… Окно ломайте! — загремел за ставнями зычный голос.
Бросив ружье Вавила схватился за ружье и замер с ним в углу, совсем растерянный.
— Ага! Вот кого ты привела… Во-от как, — прошептал он. — Ну, смотрите… Я живым не дамся!
А просвирня выскочила в сени, радостно вопя:
— Батюшки!.. Спасите!.. Вот Господь послал кого-то. — и, отворивши ворота, впустила неожиданных спасителей.
Вавила стал в угол горницы возле печки и, направляя ружье то в оно, то в дверь, задыхаясь повторял:
— Во как… Значит, вправду шайка… Как же я… Дурак я… Не ходи-и — убью!.. Стрелять буду! — заорал он в страхе.
Но дверь открылась. Запушенный снегом, в наряде жандармского офицера, с револьвером в руках, первым появился Матвей Бочкарь.
— А-а!.. — протянул он с ехидством. — Вот ты как спасаешься. Вот, как Богу молишься!.. А ну — стреляй!
Вавила опустил ружье и промямлил:
— Ваша честь… Я думал грабители… Помилуйте настолько!..
Обернувшись к незакрытой двери, Матвей крикнул:
— Урядник!.. Вводи сюда арестантов… Сейчас зачну допрос снимать, — и, подойдя к Вавилу, отнял у него ружье. — Ишь ты, богомольник… Баб своих тут по ночам увечишь?.. Душеспасительная должность — нечего сказать!
Вавила опустил руки, обвис, ссутулился и заморгал острыми глубоко посаженными глазами. Не то это во сне ему привиделось, не то умом рехнулся, потому что было непонятно все, что видел он перед собою.