«Быть может за хребтом Кавказа» - страница 8

Однако Грибоедов лавров не снискал ни в Тифлисе, ни в Тегеране. Его проект широкой колонизации Кавказа был забракован, а миссия в Тегеране закончилась трагически. В чем дело, нет ли здесь некоей закономерности? Я думаю, что есть.

Этот одареннейший, «замечательный», «государственный» (слова Пушкина) человек слишком выделялся из общего ряда, чтобы его блестящие способности нашли в николаевской России достойное употребление и признание. Он везде, будь то Петербург, Москва, Тифлис или даже Тегеран, попадал в такое положение, как Чацкий на балу у Фамусова. Может быть, потому, что Чацкий (как давно замечено) был отчасти его самовыражением^>[4]. «Истеблишмент», утвердившийся в России в последнее десятилетие царствования Александра I и особенно в эпоху Николая I, не терпел в своих рядах неординарных деятелей, даже если они отличались несомненными талантами и верно ему служили. Они всегда были на подозрении в стране, где на фоне правящей бездарности даже посредственность выделялась в лучшую сторону, а по-настоящему способные люди гибли или, как исключение, отстранялись от дел (М. М. Сперанский, например). Впрочем, все это сказано в монологах Чацкого.

Не были ли Кавказ и Иран для Грибоедова самоссылкой, тем «уголком», который отправлялся искать «по свету» столь неприятный для Фамусова, его домочадцев и гостей заезжий визитер? Если и были, то Грибоедов напрасно двинулся на юг. Россия Фамусовых и Скалозубов преследовала его и в Азии. Самостоятельно мыслящих и действующих людей не жаловали и за хребтом Кавказа. Именно за эти качества попал в опалу А. П. Ермолов. Закавказский проект Грибоедова (и Завилейского) был провален, видимо, потому, что был рассчитан на гораздо более высокий, «цивилизованный» уровень руководства колониальной политикой (в ее политическом и экономическом аспектах), нежели тот, к которому привыкли российские держиморды. Инициатива и непреклонность, проявленные Грибоедовым-дипломатом, не нашли отклика у благоговевшего перед высочайшей волей Карла Васильевича Нессельроде, не совершившего за все сорок лет своего служения в ранге министра иностранных дел ни одного самостоятельного, инициативного поступка. Вазир-Мухтару не было оказано вовремя должной поддержки, и он погиб…

Словом, человек, по своим дарованиям, как никто другой, способный оказать немалые услуги государству в его кавказско-азиатской политике, не вписывался в систему и оказался бесполезен. Он стал жертвой косности и застоя, которые распространились на всю империю, на все сферы управления и государственной деятельности. Кавказская и ближневосточная политика не составляла, конечно, исключения. Чацкие и на Кавказе были лишними.

Тем более лишними в горах Кавказа и южнее были открыто несогласные, так сказать, диссиденты того времени. Они попадали туда разными путями. Неблагонадежных в военных мундирах, чей боевой опыт мог пригодиться, прямо или косвенно причастных к декабристскому движению, охотно отправляли под пули горцев, персов, турок. Некоторые из них (генерал И. Г. Бурцов, В. Д. Вольховский, М. И. Пущин, Н. Н. Семичев) упоминались Пушкиным в его «Путешествии в Арзрум». О романтике декабризма, талантливом поэте А. И. Одоевском подробно рассказано в настоящем повествовании Н. Я. Эйдельмана. Кавказ был единственным шансом для николаевских штрафников (так сказать, «второго ранга») как-то восстановить свой додекабрьский гражданский статус, положение в обществе, материальный достаток, наконец.

Одних инакомыслящих доставляли на Кавказ под конвоем, других — по приказу, третьи отправлялись полудобровольно. Немногим повезло. Лермонтов, выехавший в последний раз на юг с тяжелыми предчувствиями (как и Грибоедов), надеялся за хребтом Кавказа найти тот уголок, который отправился искать его единомышленник Чацкий. Впрочем, уверенности у него не было («быть может…»). Его скрытые опасения подтвердились. Ему даже не удалось перевалить хребет, он не успел укрыться, да и укрытия-то не было. Поэт тоже «был назначен на убой»^>[5], и роковой выстрел раздался лишь случайно в Пятигорске, а не в каком-либо другом пункте империи.