Цареградский оборотень. Книга первая - страница 31

Вихрь страха разбросал всех, кто был перед вратами кремника, кто пришел встретить сына князя-воеводы с радостью и восхищением, как самого князя. Сестры, разлетевшиеся, как белые перья, скрючились на земле и от страха прятали лица в траву. Многие Туровы стояли на коленях, шептали заговоры и тоже страшились поднять глаза от земли. Сам князь-старшина стоял поодаль, сгорбясь. Он держал священный меч наперевес и изготовился защитить род от страшного пришельца.

— Они видят волкодлака, княжич Стимар, — рек старый Богит.

— Где он, глас Даждьбожий? — стуча зубами от нахлынувшего озноба, еле выговорил княжич.

— Там, где стоишь т ы, княжич Стимар, — отвечал волхв.

— Здесь стою я сам, глас Даждьбожий! — не верил княжич.

— Род видит волка, — твердо повторил жрец.

Солнце на его белых одеждах опускалось в тучу. День угасал в мутно-алых сумерках.

— Я слышу тебя, глас Даждьбожий, ты говоришь со мной, — с трудом выдавил из себя княжич не звериный хрип, а человечьи слова.

Он тщетно пытался задержать в памяти слова Богита, но они все сразу пропадали, улетая, будто ночные птицы, которых не раглядишь.

— Я вижу обоих, княжича и волкодлака, — сказал Богит и позвал: — Воин-инородец, подойди ближе.

Рядом появился бледный и растерянный Брога.

— Кого видишь ты, чужеродный? — вопросил Богит, обратив на него взгляд.

— Глас Даждьбожий, я вижу княжича Стимара, сына князя-воеводы Хорога, — хрипло отвечал слобожанин.

— Кого видишь ты? — повторил волхв свой вопрос.

— Княжича Стимара! — стоял на своем Брога.

И в третий раз вопросил его старец, и тайный побратим княжича дал тот же ответ.

— Кровь, — сказал волхв.

Он снова обратился к Стимару.

— Кровь. Тебе испортили кровь, княжич Стимар, — изрек он и только теперь опустил руку, сотворившую обережное кольцо. — Ромеи испортили тебя. Твой отец не послушал моего слова. Вот минуло девять лет. Ныне род видит волка.

— Я же стою здесь, — снова прошептал Стимар, не в силах поверить.

— Смирись, княжич, — горько вздохнул Богит. — Ныне тебе не войти в град. Порча сильна. Тебе должно очиститься. Придет час — я призову Даждьбога. Твое сретенье еще грядет. Настанет день величальной. А ныне ступай во Немеженную Рощу, к Дому бродников. Помнишь ли дорогу?

— Я не инородец! — со стоном выдавил из себя княжич.

— Пойдешь старой тропой, детской, — велел Богит. — На полуденной стороне Рощи ныне есть сторожа для бродников приходящих. Ожидай меня там. Теперь торопись. Не мучай род. Они не могут долго смотреть.

Всем хорошо известно с глубокой древности, что жрецы и волхвы никогда не имели своей собственной памяти. Время выпадало на их глазах, как выпадает на траву вечерняя роса. Когда жрецы возвращались в свои святилища, дни по каплям стекали из их глаз в озеро, не видимое для непосвященных, простых смертных. Упавший в озеро день разбегался по его поверхности тонким водяным платом, а поверх потом, спустя один рассвет и один закат, ложился прозрачный слой-пенка нового дня.

У жрецов не было своей памяти. Зато, задержавшись на берегу своего тайного озера хотя бы на одну стигму бытия, они могли увидеть каждый из принесенных ими дней в отдельности или же все разом. Задержавшись чуть дольше, они без особого труда прозревали глубины времени, вылитого в озеро их предшественниками, жрецами-пращурами. Если из глаз жреца вытекало все его время, а он продолжал пристально вглядываться в глубину, тогда он мог прозреть самое начало времен, дно, твердое только с другой стороны, с той, где времени еще нет. Тогда он видел красные зрачки того, что было во мраке перед приходом богов, а те красные зрачки начинали видеть самого жреца.

Старый жрец Богит едва не ослеп от жгучей росы минувшего дня. Он встал на кольце-берегу святилища Даждьбога, и две багровых капли упали из его глаз, всколыхнув кругами уже неподвижное, стылое время.

Он прозрел и сразу увидел весь минувший день целиком, от берега до берега. Он увидел чужую радугу над градом. Он увидел смятенный род Туров и великий страх рода, поднимавшийся вихрем выше всех веж и кузнечных дымов. Он увидел на земле тень оборотня-волкодлака, что легла за спиной княжича и осталась портить землю тягучим пятном сажи.