Целинный батальон - страница 29

После этого он подошел к дневальному и приказал найти под шинелями водителя зампотеха. Бородянский докуривал вторую сигарету, когда дневальный подвел к нему заспанного ефрейтора Гелунаса. Замполит что-то объяснил ему, угостил сигаретой и ушел. Гелунас выругался, зевнул, весь передернулся от холода и громко позвал:

— Устюг, спишь или нет? Устюгов! — На правых нарах, в самой середине шинельного покрывала откинулась шинель и на локте приподнялся Устюгов. — Петька, готовься на выезд, — сказал Гелунас, пристраиваясь сбоку к лежбищу, — с подъема уезжаем.

На противоположных нарах, как раз напротив Устюгова, из-под шинелей показалась голова Вячика, Устюгов и Вячик молча посмотрели друг на друга.

Улица слабо светилась призрачной полосой, предательски отдаляя деревья и скамейки, внезапно выраставшие прямо перед носом или кидавшиеся под ноги. Темная до безжизненной гулкости череда домов колола звездное небо островерхими крышами. Тишина лежала такая, что отстоящая в десяти километрах станция явственно слышалась пыхтеньем маневровых паровозов и голосами диспетчеров из селектора. Но эти звуки не нарушали тишину, потому что не воспринимались как здешние, а словно долетали из других миров.

Впереди что-то мелькнуло, еще раз и вдруг выросло в собаку. Стало жутко от этой бесшумно бегущей навстречу собаки. Ноги сами собой остановились. Метрах в двух собака метнулась в сторону и растворилась на фоне темных заборов. Неожиданно долетел странный звук — не то журчанье, не то хлюпанье. Звук водило по сторонам, он долетал иной раз из-за спины. А потом сразу прорезался из открывшегося переулка — сломанная колонка безостановочно лила воду. Говорливый поток громко бил о деревянный желоб, а затем, тихо журча, пересекал улицу черной чертой.

Не без трепета переступив через искусственный ручей, Устюгов еще раза два оглянулся, пока звук не исчез, внезапно, словно выключили его. Устюгов снял ремень, укоротил его и потуже перепоясал бушлат. Ему было холодно, но холод этот проникал не снаружи, а изнутри, из-под самого сердца. Он остановился и зажег спичку. В безветренном леденящем воздухе пламя горело неторопливо и ярко. Устюгов посмотрел на часы — четверть шестого. Это значило, что до открытия городской поликлиники оставалось почти четыре часа. И все это время он должен был провести в городе, шарахаясь и прячась в подворотни от армейских машин.

В том, что его будут искать, младший сержант не сомневался. Устюгов хорошо знал армейские порядки. И потому до шести часов, то есть до подъема, когда откроется его бегство, Устюгову необходимо было прорваться в город, точнее, в его старый каменный центр, который располагался на другом берегу реки.

Окраины города разрослись и застроились новыми высотными коробками. Та окраина, с которой шагал Устюгов, до времени жила без вмешательства цивилизации. Она махрилась фруктовыми садами, драночными и шиферными крышами, ее покрывали плешины огородов и частных картофельных участков. Эта окраина, бывшая на самом деле обыкновенной деревней, тянулась вдоль реки от самых районных мастерских «Сельхозтехники». С городом она соединялась единственным мостом на другом конце деревни. Река в черте города текла в крутых высоких берегах, глинистых, осклизлых и совершенно недоступных для спуска. У моста берега точно вспучивались, еще больше поднимаясь над рекой. И мост сильно выгнутым каменным коромыслом между двух половинок разрезанной горы вызывал в памяти изображение Чертова моста. Дорога к нему пролегала по самому берегу. Устюгов боялся выходить на нее и шел параллельными улицами. Он боялся столкнуться с дежурной машиной, которая каждую ночь, хотя бы раз, ездила на тот берег. Куда ездили офицеры, возившие их шоферы не знали, но догадывались. В город ходили по ночам и солдаты, в основном срочники. Устюгов только раз соблазнился на самоволку, всю ночь прошатался по пустому темному городу и больше не ходил.

Теперь он шел той же дорогой, что и тогда, и думал о том, что это совсем другая самоволка. Мысли эти поддували под бушлат холод.

Да, самоволка была совсем другая. Устюгов понимал, что гауптвахтой или бесконечными нарядами на этот раз не обойдется. Если он не сможет оправдать свой ночной побег, то вся масса дисциплинарного устава навалится на него. И не только устава. Устюгов знал, что уже за один только отказ от поездки в пятую роту он подпадал под статью закона, сулившую до семи лет тюрьмы. А теперь прибавилась еще и самоволка. Перед глазами стоял дембель, который вернулся в их рембат из дисциплинарного батальона. Он пробыл там два года и пришел в свою часть дослуживать полтора месяца, что не успел дослужить раньше. Устюгов хорошо помнил, как сидел этот парень на табуретке возле койки, спина прямая, руки на коленях, молча. Как вскакивал и замирал «смирно», если мимо проходил офицер. Как помнил наизусть все четыре устава и мог продолжить по памяти любую строчку любой статьи. Как в разговоре с офицерами знал только две фразы: «Так точно» и «Никак нет». Его отпустили домой первым. Устюгов стоял в наряде по КПП и видел, как шел этот, пятого года службы, солдат. Он шел один, его никто не провожал. У него не было в руках дембельского портфеля, его парадка не пестрела неуставными украшениями.