Цена расплаты

Туман плыл над водной гладью, подобно тяжелому куполу. Море было удивительно спокойным, будто бы мирно спало вместе с деревушкой, что раскинулась у его берегов. От хребта Ир-Шаат виднелось лишь крепкое изножье. И даже дышать было трудно, — казалось, горло забивает ватой.

Чувство тревоги ворочалось в груди Тана, как прялка, что болезненно колет в самую душу. Каждое утро он ходил к морю. Бабка его — Нэна, старая шаманка, — всегда говорила, что Тан лучше закрома Царя Морского чует, оттого и отправляла его узнать, ждать ли улова рыбакам. Тан знал, что нет, но противиться ей не стал. Ему отчаянно хотелось побыть одному и разобраться в своих ощущениях.

Ладонь легко коснулась водной глади, пустив короткую рябь. Тан закрыл глаза, прислушиваясь к звукам притихшего моря. Пустые переливы воды не успокаивали: рыбы в бухте нет, и как Нэна скажет об этом рыбакам — он даже не представлял. Жители вновь будут злиться и злословить, гневить богов, и этот круг никогда не закончится. Порой Тану казалось, что их деревенька проклята. По заслугам, конечно. За злые языки, за ненависть к природе и то, что люди возомнили себя равными богам.

Но разве голодная смерть — хороший способ проучить людей?

От холода ломило тонкие пальцы. Тан открыл глаза и бросил взгляд на море, туман метнулся за ладонью, закручиваясь крохотным вихрем. Он улыбнулся коротко, вымученно, уже воочию представляя очередные проклятья, что градом польются в сторону Морского Царя с языков людей. Деревня за спиной потихонечку просыпалась.

Тан шел к их с Нэной лачуге, стараясь никому не попадаться на глаза лишний раз. Его внешность всегда выдавала принадлежность к шаманской крови: белесые, словно выцветшие волосы и бледно-голубые глаза, похожие на две льдины, что по зиме прибивает к берегу бухты. В деревне даже шептались, что он — выродок самого Уррега* и что ради шаманской силы принес в жертву своих родителей. Нэна всегда отмахивалась, говоря, что люди чураются всего, чего не понимают.

Люди ничего не понимают: ни поощрений богов, ни их наказаний.

На этот раз ему везло: никто не пристал раньше времени с расспросами. Он вошёл в лачугу и шумно опустился на старый тюк с тряпками. Весь потолок их обиталища был увешан пучками горных трав, сушёной рыбой и всяческими оберегами, коих Нэна плела несказанно много. И на продажу, и по мелочи: на похороны какие, в гроб с собой покойнику положить; или на рождение ребенка, чтобы уберечь хрупкую жизнь от злобных сущностей и сглаза. Ветхие книги шаманства, разбросанные по столу, чернильница, перо, да куча свеч, что Нэна старательно варила в ночи полнолуний.

Ей был необходим инструмент, чтобы слышать духов, Тан же справлялся без него.

— Хмурый ты какой-то, Тан, — послышался из-за угла скрипучий голос Нэны, что норовил заглушить стук неугомонной ступки. — Нешто Царь Морской опять наказанье ниспослал?

Тан шумно вздохнул.

— Не видать рыбакам улова сегодня, бабушка.

Ступка замолкла. Нэна шаркнула по дощатому полу старыми как мир деревянными калошами и показалась в поле зрения Тана. Тяжелый вдох отдался в ушах тихим присвистом. Тан болезненно скривился. Знал он, что ей осталось недолго: отсутствие нормальной пищи убивает даже шаманов, что с духами и богами на короткой ноге. Длинные седые плети волос, лишь изредка расцвеченные намертво вплетенными в них лентами, покорно прятали от глаз сгорбленную спину Нэны.

Сколько же людских грехов ты несешь на своей спине, бабушка?

— Эдак деревня зиму не переживет, — печально призадумалась она. Вновь шаркнув ногами, подошла ближе. Уселась грузно на соседний тюк, что частенько заменял ей кресло. — Люди умрут с голоду.

— Я знаю, — выдавил практически шепотом, подался вперед, опершись локтями о колени. — Может, стоит воззвать к духам?

Но Нэна лишь качнула головой.

— Ты ведь знаешь, покуда люди не перестанут богов клясть — мы бессильны. Разве что жертву принести, да нечем же, Тан, — испещренная морщинами рука протянулась к его плечу. Узловатые пальцы огладили кожу через рубаху, и на миг ему показалось, что стало легче. Но чувство растаяло быстро, как утренний туман, стоило громкому стуку донестись до ушей.