Частная кара - страница 7
Все еще по-прежнему стройным, каким его помнил Кущин в Итальянской зале Зимнего дворца при допросах, выше всех остальных на голову, в мундире Измайловского полка, по коридору шел Николай Первый.
Кущин резко поднялся с постели, стремительно оделся и стал ждать. Глаза их встретились.
«Боже мой, он же безумный!» — подумал Кущин и проснулся. Но шаги были. Они приближались к дверям его каземата. И пока…
8. В Коктебеле весна. Третье апреля.
Весь день солнце. Деревья еще не распустились. Обилие скворцов, чистых, сытых, в оперенье, отливающем синью. Я тут впервые.
Нежное солнце, нежный ветер.
Четвертого пошли в горы, дорогой к Южному перевалу.
Желтые огнецветы среди старой, сохранившей зелень травы.
Тропа по крымскому лесу, где я начинаю проникать в незнакомую мне природу. Пока еще все не мое, отстраненное и совсем не обязательное.
Но вот, посидев под кронами, сухими и голыми, вырезая палку, слышу палый лист и творение тайны в глуби весны. И начинаю приставать сердцем ко всему этому.
Лысый покатый бугор, засаженный по террасам кипарисами. Деревья посадили лет пять назад, а они все еще торчат беспомощно из земли и только буреют. Сосенки меж ними крохотные, но крепкие и зеленые — живые.
А над этой покатью, над этим плавным, словно бы размашистым подъемом черная громада вознесенного на дыбы камня — Чертов палец. Черный сфинкс, глядящий в неограниченный простор моря.
И первое ощущение — что это прекрасно, что это мое!
И взметенная недвижимая сила тянет к себе.
Как я люблю дикую красоту. Она кругом! Дикий камень, дикая земля, дикий простор...
Это мое!
И по-дикому, стихийно как-то прилепилась к скале старая хижина. И кроны одичавших садовых деревьев над ней как громадные хищные птицы.
Тут где-то был дом отца Муссы, он мне об этом рассказывал. Может быть, тот. Пустыми черными проемами окон и дверей в простор и небо...
Надо написать ему.
И дальше иду я уже по своей земле, по своему Карадагу, по своему Крыму. И восторг, так редко посещающий меня в последнее время, восстает в сердце.
Каменный сад невольников. Тени веков застыли тут. Черные, причудливые, оплывшие на горячем ветру времени, но все еще живые, подглядывающие за тобой, сторожащие каждый шаг и взгляд, каждую мысль... И белые глаза их — проломы в камне — пусты и бесконечны.
Кричат глубоко внизу, в долине, кеклики, потрескивают сухо шишки на соснах, И солнце, солнце, солнце устилает тропу. А впереди Великий провал, окольцованный горами и скалами.
Исполинским тритоном выползает на мягком брюхе гора Сюрю-Кая.
Поднимаемся к источнику; вода в нем, как воздух, не утоляет жажды.
Какая дикая власть камня вокруг, власть земли и красота. Ее невозможно ни осквернить, ни изуродовать, ни изменить, можно только уничтожить. Но, уничтожив ее, уничтожишь себя. Тут она вечна...
Анна Петровна Керн умерла 27 мая 1879 года. Гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву.
Чудное мгновение было во всем, что писал Пушкин после нее, не подозревая, наверное, что это она вдохновила его и на «Онегина», и на «Бориса Годунова»...
За все это Анна Петровна заплатила жестокой ценою. На всю жизнь была обречена на страшную бедность и нищету.
Но не духовную.
Из письма Керн к Бакуниным:
«Мы, отчаявшись приобрести когда-нибудь материальное довольство, дорожим всяким моральным впечатлением и гоняемся за наслаждением души и ловим каждую улыбку окружающего мира, чтобы обогатить себя счастьем духовным. Богачи никогда не бывают поэтами... Поэзия — «богатство бедности».
Известно, что Анна Петровна с детства вела дневник, который потом отец ее употребил на обертки в своей горчичной фабрике.
Из плотной «старинной» бумаги, испещренной выцветшими чернилами, в старинном доме Васильчиковых, уже в канун двадцатого века взрослые и дети клеили забавные фонарики на елку, раскрашивая их в разные цвета.
Только спустя годы обнаружилось, что и фонарики, и подстилки в клетке канарейки, и обертки для домашних нужд — все эти бумаги из случайно забытого тут ящика с рукописями Александра Сергеевича Пушкина.
«Мы ленивы и нелюбопытны».