Частная кара - страница 8
Анна Петровна ослепла. «Войну и мир» прочитали ей вслух.
Как, оказывается, близок нам Пушкин.
Керн слушает стихи Поэта и прозу Толстого.
Я читаю их и слушаю рассказ аккуратной чистенькой старушки в ее чистой избе, в которой бывал Толстой...
...Он любил эту женщину. Пусть неизмеримо коротко, потом долго терзаясь и каясь в своих дневниках... Но любил...
Написал письмо Муссе. Даже срисовал гору, хижину и деревья над нею. Может быть, узнает, порадуется…
Убийственна и точна характеристика, данная Пушкиным Александру Первому:
Всего две строчки, семь слов, но в них вся суть этого монарха. Тут и наружность Александра, и его характер, и время, и беспощадная правда.
До восшествия на престол Николая Пушкин его не знал.
И царю удалось обмануть Поэта при встрече в Москве в 1826 году.
Но ненадолго. Все последующее отношение Пушкина к Николаю — постижение глубочайшего ничтожества, творимого самодержавной властью. Пушкин оставил тому в письмах и рукописях сотни подтверждений.
Но поэтическое определение Николая Первого принадлежит Тютчеву:
Но как изворотлива и ловка ложь, как неуловима порою суета в сочетании с разного рода масками, в которые те и другие легко облачаются...
9. — Однажды Александр Первый обедал у графа Нарышкина. «Граф, — сказал он, — временами я чувствую необходимость в очках. Но не решаюсь». Нарышкин наклонился к императору: «Ваше величество, я знаю, у кого есть замечательные очки». — «У кого?» — «У Пестеля. Он тринадцать лет губернатор Сибири, но безвыездно живет тут, в столице, видя все, что происходит в Сибири...»
Агей Михайлович сделал паузу, поднял руку.
— Пестель? Анекдот? Нет! Родной батюшка пламенного революционера, автора «Русской правды», человека несгибаемой воли и чести! Парадокс? Да, парадокс. Но, увы, имеющий место в истории. И вы, будущие историки, не должны бояться таких парадоксов. Вы должны научиться твердо смотреть в глаза правде...
Агей Михайлович снял очки, спрятал их в футляр, давая понять, что первая вступительная лекция завершена.
По давней традиции он заканчивал ее этим анекдотом.
Нынче Агей Михайлович не услышал привычного одобрительного шума. Аудитория молчала.
Он видел, как сосредоточенно-замкнуто слушали его первокурсники, как были внимательны и отрешены во время лекции. И Агей Михайлович, читая, предвкушал, как взломает это внимание и замкнутость неожиданным анекдотом.
Всю его долгую преподавательскую карьеру это удавалось.
Студенты шумно реагировали на такую концовку, выражая свое восхищение.
Эти молчали.
«Странно», — подумал Агей Михайлович, негодуя про себя и даже проникаясь к первокурсникам неприязнью...
В коридоре встретился ректор. Спросил на бегу:
— Какое впечатление от первокурсников?
— Очень, очень интересные ребята! Серьезные, вдумчивые. Я крайне ими доволен...
— Простите, Агей Михайлович, — прервал ректор, — спешу. Совещание в горкоме. — И протянул руку.
Эта торопливость, стремительное, как бы между прочим, пожатие руки обидели Агея Михайловича, но он не подал виду, улыбнувшись уже в ректорскую спину...
...Каждое утро, бреясь, Агей Михайлович Голядкин жалел мыльную пену. Ту, которая оставалась на помазке после бритья.
Это было необъяснимо глупо, поскольку тюбик «Флорены» стоил сорок копеек, а то, что оставалось на помазке, вовсе ничего не стоило.
Но он ругал себя за расточительность и тут же ужасался, понимая, сколь мелочна эта экономия.
Агей Михайлович попробовал не мыть помазок, но к следующему утру рыхлая пена высыхала и кисточка оставляла на щеках мутные потеки. Тогда он уменьшил расход крема. Бриться стало хуже, на помазке все равно оставалась пышная пена.
Чем бы кончились эти ежеутренние терзания, предположить трудно, если бы в день рождения сослуживцы не подарили Агею Михайловичу электробритву.
«Техника» пришлась по душе, и даже более того, Агей Михайлович проникся к ней необъяснимой любовью, сам приобретая электробритвы.