Человек дождя

   Как бы не кичился город мощью стен и великолепием башен, всегда найдётся такая высота, при взгляде с которой неприступная твердыня видится хрупкой игрушкой. Когда враг, о чьей беспощадности вопиют из древности легенды, кажется чем-то далёким и надуманным, преображение многолюдной крепости в скорлупку, залитую дымкой, завораживает. Когда же угроза во плоти бряцает клинками у ворот, иллюзорная хрупкость осаждённого убежища заставляет сердце болезненно сжиматься.

   Но о чём думает безучастный наблюдатель, взирая с головокружительной высоты своей отчуждённости на воинственное копошение обезличенных ненавистью смертных? Хотел бы я расспросить его. И в ответ услышать только призрачное безмолвие, тонущее в шуме ливня...

   Но лучше рассказать всё по порядку. Не уверен в том, что сумею изложить всё связно и последовательно, но признаю, что не всё в моём рассказе покажется заслуживающим доверия.

   Вероятно, мне следовало бы начать с того, как я попал в монастырь. Но я этого не помню. Только со слов людей, меня воспитавших, и каковых многие годы называл я братьями, знаю, что однажды хмурым осенним утром, меня, истощённого оборванца, нашли в нескольких шагах от монастырских врат. Было мне лет шесть, не больше, и не было у меня сил даже скулить и царапать стену, к которой я прильнул, возможно, пытаясь встать. Грязь, струпья и кишащие вшами склизкие лохмотья стали моим взносом в сокровищницу Братства. Избавиться от меня как можно скорее помешали обрушившиеся с бледных небес обильные снегопады, в считанные дни взявшие обитель в кольцо изнурительного бездорожья. Происхождение моё так и осталось тайной, если уместно столь торжественно называть то, что, в сущности, не занимало чей-либо ум. Судьбу мою решили слова Верховного, произнесённые им, возможно, не без иронии. Не снизойдя до пространных упрёков тем, кто видел во мне полуживое нарушение монастырского устава, приравненное ими к кощунству, он сказал: "Не подобает служителям Инноса отворачиваться от того, кому благоволит Аданос". И присмиревшие законники отступились от жалкого "кощунника", ибо спорить с ослепительно белым стихийным знамением, несметными хлопьями обрушивающимся на тёмно-алую черепицу монастырских крыш, было не в их власти.

   Я и не могу помнить всего этого. Я провалялся без сознания многие дни кряду и всю зиму еле цеплялся за жизнь, которая по словам выходившего меня брата Неораса, таяла в моих скрюченных, покрытых цыпками пальцах, будто сосулька, упавшая в кипяток. Но всё-таки выкарабкался к весне, запомнившейся старожилам небывалым половодьем.

   О покровительстве Аданоса ничтожной жизни безвестного приблудыша я узнал случайно месяцы спустя, услыхав как раздосадованный моей непонятливостью мастер Парлан брюзжит о невозможности пристального внимания какого-либо божества или хотя бы демона к столь несуразной бездарности, не говоря уже о благоволении творца и хранителя мировой гармонии.

   Грамота и счёт давались мне с трудом, и о приобщении меня к прочим наукам и таинствам Огня не могло быть и речи. Зато я преуспел в колке дров, давке винограда, шарканье метлой по каменным плитам монастырского двора и тому подобных незамысловатых искусствах обыденности. Среди братии прослыл я бестолковым дылдою, в этом нелестном суждении была немалая доля правды. И всё же, когда исполнилось мне лет десять или чуть больше, выяснилось ненароком, что я достаточно приметлив, чтобы углядеть в пёстром разнотравье невзрачную огненную крапиву или ещё более ценный огненный корень. Я плутал в буквах и числах, как слепец, но мельчайшие различия в жилковании листьев и оттенках зелени были для меня кричащей очевидностью.

   И меня стали учить искусству траволечения. В лаборатории я, неуклюжий долговязый тугодум, был сущим бедствием. Но наставник, мастер Неорас, терпел все мои разорительные промахи, поскольку в поиске и сборе самых редких и труднодоступных растений и грибов мне равных не нашлось.